Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Хайдеггер тут совершенно ни при чем. Вот, значит, как возникают причудливые ассоциативные связи вроде тех, из которых состоит у-син[47]? Сяо не читала ни Кассирера, ни Хайдеггера, но мои выкладки слушала с интересом (или делала вид).

В декабре того года она поехала на месяц домой. «Приезжай к нам в Циндао. Папа давно хочет с тобой познакомиться. Он ведь тоже врач». Знаменитый врач-кардиолог, подвергшийся, как и все его коллеги, перевоспитанию в эпоху Культурной революции. «Папа у нас кладезь, про традиционную китайскую медицину тебе расскажет. А ты ему — про Кассирера и… как того второго звали?»

По счастливому стечению обстоятельств моего папу в то же самое время пригласили сделать математические доклады в Пекине и Гуанчжоу. Я взял месяц академического отпуска, и мы с родителями отправились в путешествие по Поднебесной. Гонконг, Коулун, Шэньчжэнь, Гуанчжоу, Пекин… До Циндао я так и не доехал, но успел повидаться с Сяо в Гонконге, где она проходила собеседование на работу в адвокатской фирме, и в Пекине, где она навещала свою альма-матер.

Помню канатную дорогу и гигантскую бронзовую статую Будды на острове Лантау, бухту Виктория и вид на гонконгскую биржу с набережной Чимсачей, ночной неон коулунских улиц, запах прогорклого кунжутного масла от круглосуточных забегаловок, злачные клубы и караоке-бары, от которых веяло каким-то особым одиночеством, как в фильме Вонга Карвая «Падшие ангелы». Скоростной поезд с неизменной рекламой кулинарного изобилия на плазменных панелях («Вы уже поели?»). Потом был Пекин — внезапно лютая зима после субтропиков Гуандуна. Родители в один голос говорили, что Пекин напоминает им Москву семидесятых. Плохо это или хорошо, я так и не понял.

Но главное, что помню, — это прогулки с мамой. В Гуанчжоу, пока папа читал лекции и общался с коллегами, мы с мамой бродили по городу, катались на катере по Жемчужной реке, даже играли в парке в бадминтон под улюлюканье местных бомжей, никогда прежде не видавших, чтобы белые люди занимались их национальным видом спорта. Кажется, за всю свою взрослую жизнь я никогда не общался с мамой так много и непринужденно, как во время той поездки по Китаю. Странное дело: нам потребовалось оказаться в чужой вселенной, чтобы говорить друг с другом беспрепятственно, не обращая внимания на язык (я и правда не помню, на каком языке мы тогда говорили — по-английски, как всегда, или по-русски, как в моем детстве); чтобы с легкостью преодолеть, пусть временно, все внутренние барьеры, которые мы выстроили за годы эмиграции. Помню, что рассказывал ей про «Пограничный городок» Шэня Цунвэня, «Осажденную крепость» Цяня Чжуншу, рассказы Лу Синя и фильм «Весна в городке». С мамой мы всегда говорим о книгах и фильмах. Так нам комфортней. Об истории семьи говорим редко и скупо. На такие разговоры маму вывести нелегко, но тогда она сама подняла эту тему: «Кстати, твой дедушка рассказывал, что кто-то из Витисов еще до войны уехал в Китай. Кажется, они попали в шанхайское гетто». Дальше мама ничего не знала, и мы вернулись к обсуждению моих впечатлений от чтения китайской прозы.

В 2010‑м нас с папой одновременно позвали на конференции в Шанхае: его — на математическую, а меня — на медицинскую. «Продолжим наши прогулки по Поднебесной, — сказал я маме. — Глядишь, авось и разыщем кого-нибудь из тех Витисов, что осели в Шанхае». Увы, эта поездка выдалась куда менее удачной, чем предыдущая. Не потому, что в этот раз было меньше красочных впечатлений. Нет, все было еще ослепительней и грандиозней, чем в 2002‑м. Уже не пекинская «Москва семидесятых», а мегаполис XXII века, от Нанкинской улицы до набережной Вайтань и телебашни «Восточная жемчужина». Но — растущее недоверие со стороны местных, ощущение, что за тобой все время следят, — вот общее впечатление от той поездки. В 2018‑м, когда меня снова пригласят в Китай, на сей раз — преподавать лучевую терапию в онкологическом центре в Иньчуане, это будет еще заметней. Захватив несколько моментальных снимков Китая, отстоящих друг от друга в пространстве и времени (2002, 2005, 2010, 2018), я стал свидетелем того, как убывает свобода и сгущается смог. Удушливый смог, из‑за которого в 2019‑м во время очередной поездки в Пекин и Нанкин мои родители уже практически не могли выйти из гостиницы, а по возвращении в Америку несколько месяцев мучились непроходящим бронхитом. В 2010‑м смога еще не было, но удушье уже ощущалось.

В предпоследний вечер мы отправились в Шанхайский музей еврейских беженцев. Он располагался в районе Хункоу, в здании, которое в разные периоды времени служило то синагогой, то убежищем для евреев, спасавшихся от Холокоста, то психиатрической больницей (начиная с 1949 года), а в 2007‑м было, наконец, отреставрировано и включено в список сокровищ архитектурного наследия Шанхая. В этом музее среди множества архивных фотографий я надеялся отыскать (каким образом?) наших родственников, Витисов из Шанхайского гетто. Но никаких архивных фотографий я так и не увидел, потому что на подходе к музею мама оступилась и неудачно упала. Когда попробовала встать, выяснилось, что она не может наступать на правую ногу. Какой-то сердобольный прохожий тормознул нам такси, и мы помчались в городскую больницу, где ей сделали рентген. Дежурный ординатор, взглянув на снимок, с зевком сообщил: «Перелома нет». «А я чувствую, что есть», — возразила мама, но спорить с врачом было бесполезно. По возвращении в Америку ей сделали повторный снимок, подтвердивший ее правоту: перелом со смещением. Но еще до того злосчастного похода в еврейский музей в продолжение всей поездки в Шанхай и Сучжоу ее что-то мучило, и она беспрестанно ссорилась то со мной, то с папой. Насколько радостным было наше китайское путешествие в 2002‑м, настолько тяжелым оказался Шанхай в 2010‑м.

Несколько лет спустя я нашел Витисов в «Списке русских беженцев в Китае 1926–1946». Витис, Ита Лейбовна. Витис, Ионна Максовна. Витис, Макс Хунович. Кем были эти люди? Приходились ли нам родственниками? О них ли говорил тогда маме дедушка Исаак Львович? Для меня эти имена непроницаемы, как лица солдат терракотовой армии Цинь Шихуанди. Где-то в районе Хункоу, на пятачке возле синагоги Огель Моше, в гетто, очерченном улицами Чжоушань, Хуашань, Хаймень и Чанъян, в герметично закрытом мире, заключенном, как в Бричеве, в тесное пространство четырех улиц, они жили вместе с тысячами других беженцев из Восточной Европы, называя этот город идишской фразой «шанд хай» («позорная жизнь»). И все же до поры до времени это был открытый город — во всяком случае, по сравнению с другими городами Китая