Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

переслать вам, а вы — ему через тетю Милу? Я в какой-то момент, много лет назад, тоже нашел его могилу на Востряковском, а вот могилу второго дедушки, Исаака Львовича, который похоронен там же, так и не смог найти. Если бы ее удалось отыскать и тоже договориться об уходе, было бы очень здорово».

Дядя Витя: «Денег никаких не надо! Во-первых, суммы очень маленькие и убирается сразу несколько могил (наши разбросаны по трем кладбищам — Донскому, Перловскому и Востряковскому). А во-вторых, я получил от твоей бабушки Неси Исааковны перед ее отъездом 50 долларов (она хотела спрятать их в обуви не то под пяткой, не то под стелькой, и я с большим трудом уговорил ее не делать этого, объяснив, что тогда она может уехать совсем в другую сторону). Представляешь, сколько процентов наросло на эту сумму за 30 лет! Так что эту тему закрываем.

Теперь о могиле твоего второго дедушки. Неся Исааковна, уезжая, оставила мне документы на захоронение, фотографию памятника и 20 тыс. рублей на уход.

Надо сказать, что, даже зная, где находится могила, я каждый раз находил ее с трудом. Денег при начинающейся гиперинфляции все же хватило на покраску ограды. Несколько раз я там убрался. Но когда приехал в очередной раз, почувствовал, что что-то не то. Приглядевшись, понял, чего не хватает: отсутствовала мраморная плита, рядом с памятником была голая земля. Я бросился в контору (документов у меня с собой не было), но меня просто отфутболили. Приехав домой, я взял документы и прочитал: памятник из трех частей. Сам памятник с постаментом при желании можно было бы назвать состоящим из трех частей. Про плиту конкретно — ни слова. Плюс к этому документы у меня есть, а доверенности нет. Я понял, что пытаться что-то доказать бесполезно. А когда приехал в следующий раз, могилы не нашел. При этом ничего, указывающего на то, что на ее месте новое захоронение, я не обнаружил. Просто не нашел. Вроде бы искал там же, где всегда. Но раньше удавалось найти, а на этот раз нет. Вот такая история. Документы на могилу и фотография остались у Милы. А у меня дома — несколько памятных медалей ковровского завода».

Глава 7. Израиль

Всем известно, что генетические тесты вроде 23andMe выявляют самые неожиданные вещи: у каждого еврея наскребется 0,1 % юкагирской крови, а у каждого юкагира или полинезийца — 0,05 % еврейской. В какой-то момент все со всеми перемешались. Я тоже плюнул в пробирку 23andMe, решив, что пора бы уже доподлинно выяснить, откуда у меня африканская кучерявость и тяга к Африке. Кто я там на 0,3 %, йоруба или игбо? Всю жизнь меня принимали за египтянина, турка, грузина, итальянца, грека… Но мой результат оказался куда более необычным, чем я мог предположить: на 100 % еврей.

Удивительное дело, если вдуматься: тысячи лет рассеяния — и никаких примесей, ни десятой доли процента. География, язык, культурная самоидентификация могут быть какими угодно, но — кровь, кровь… Значит ли она хоть что-нибудь? Что-то да значит. Результаты анализов 23andMe лишний раз напоминают о том, что все предначертано в генах — от диабета до потливости, от дальтонизма до черт характера. Непредопределенного остается совсем мало: возможность совершить неожиданный поступок, выйти из зоны комфорта и что-то понять. Кого-то полюбить. Вот и все по части индивидуальности и свободной воли существ, созданных по образу и подобию.

Даже привычное ощущение, что ты застрял где-то между языками, культурами, между «здесь» и «там», прошлым и настоящим, — тоже, вероятно, наследственное, как дальтонизм или гипертония. То же самое было и у дедушки, и у тех, кто был до него. Ты — часть рода. Но, будучи занят собой и своими обстоятельствами, ты почти не думаешь об этом. Пока однажды, сидя на службе в Йом-кипур, не вздрогнешь от внезапной мысли, что ты — потомок всех своих предков, деда, прадеда, Шемайи Беташа, Иакова, Исаака, Авраама; что было время, когда их сознание было первично, а твое будущее существование было лишь смутным помыслом о гипотетическом потомке, лишь отдаленной возможностью, слабым отголоском их первичности. Это успокаивает и примиряет c окружающей тебя энтропией; в сущности, это — самая радостная мысль за долгое время. Радостно осознавать, что молитвы, которые ты сейчас произносишь, а точнее поешь, пели твои предки триста и тысячу триста лет назад, и в этой непрерывности — твоя непостижимая точка опоры. «Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям». Вот почему ортодоксальная служба всегда нравилась мне больше реформистской. В других отношениях я не консерватор, а тут — да. Я очень мало что соблюдаю, в синагоге бываю не чаще чем раз в году. Но уж если соблюдать, хочется, чтобы все было по правилам, поменьше отсебятины и «авторской кухни». Когда я пою «Авину малкейну»[42], мне хочется думать, что я делаю это так же, как мой прадед и прапрапрадед; что эти слова и этот мотив связывают меня с родней, жившей на другом конце света много веков назад. Это важно: повторять слова молитвы на иврите, которого я не знаю; чувствовать нашу связь.

Разумеется, если все это мне действительно важно, было бы логично попытаться овладеть ивритом. Большинство американских евреев учат его в воскресной школе. Я же за свои сорок пять лет, кроме русского или английского, учил или по крайней мере пытался учить десять языков: румынский, французский, немецкий, латынь, португальский, испанский, ашанти-чви, малагаси, суахили и фарси. А за иврит так до сих пор и не взялся. Удариться в изучение какого-нибудь экзотического африканского языка, которого никто из твоего окружения не знает, куда проще, чем подступиться к ивриту, который все, кроме тебя, учили еще в детстве. Быть первопроходцем легче, чем плестись в хвосте. Иначе говоря, я должен преодолеть тот же психологический барьер, который преодолевает человек, в зрелом возрасте начинающий учиться плавать или кататься на велосипеде. Жаль, что не удосужился заняться этим раньше. Так вышло. В двенадцать лет перво-наперво требовалось выучить английский, привыкнуть к американской школе и вписаться в среду сверстников. А когда изначальный период адаптации прошел, на первый план вышло стремление удержать другую часть своего «я» — ту, которая связана не с родословной, а с памятью о московском детстве. Сохранить русский язык.

Когда люди узнают, что меня увезли в Америку в одиннадцатилетнем возрасте, предполагают, что мои родители приложили колоссальные усилия к тому, чтобы я не забыл русский.