Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Но как раз к этому родители усилий никогда не прикладывали. Из всех насущных вопросов, которые поставила перед ними эмиграция, вопросы, выучу ли я иврит и сохраню ли русский, волновали их меньше всего. С мамой, как я уже упоминал, мы с середины девяностых общаемся в основном по-английски. Так что дело не в этом. Просто русский — это мой ворованный воздух детства, вывезенный из страны в обход таможни. И сейчас, заново уча румынский, я пытаюсь украсть еще, дотянуться дальше, чем способна иноязычная память потомка; вернуться туда, куда давно уже нельзя. Может, когда-нибудь, превозмогая страх и инерцию человека средних лет, так и не научившегося в детстве плавать, я засяду и за иврит.

В разные моменты жизни изучение иностранных языков было юношеской жаждой путешествий, возможностью проникнуть в другие миры, увлекательной головоломкой, эскапизмом, защитной реакцией на происходящее вокруг. Сейчас это — попытка мысленной встречи с родными, которых уже нет в живых. Будучи человеком логоцентричным, я всю жизнь верил, что язык определяет идентичность, преемственность, сознание и бытие. Теперь же я поражаюсь многоязычию нашего рассеяния. Авраам Битес и его семья, вероятно, говорили на еврейско-кастильском диалекте, от которого произошел впоследствии язык ладино. Оказавшись в Османской империи, заговорили по-турецки, а в Алеппо — по-арабски. Для дедушки с бабушкой родным был румынский. Для меня — русский. А для моих детей, приходится признать, русский — уже чужой, как бы я этому ни сопротивлялся; родной — английский. Я писал, что это Вавилонская башня, растянутая во времени. Но сейчас, прослеживая свою родословную, прихожу к мысли, что язык определяет бытие и сознание только на уровне отдельного звена; если же посмотреть на всю цепь, язык оказывается акциденцией, а не субстанцией. Субстанция от языка не зависит. И потому, говорю я себе, не так уж важно, что я не знаю иврита или что мои дети плохо говорят по-русски. Не в этом дело. В последней пьесе замечательного русско-израильско-шведского драматурга Керен (Ксюши) Климовски есть такой эпизод: две бабушки главной героини спорят друг с другом на разных языках, одна — на идише, а другая — на украинском. Вот и мои многоязычные предки, встретившись в конце дней, когда вся диаспора соберется и праведники воскреснут в олам аба[43], затараторят разом на всех своих языках — и все друг друга поймут.

Да что там олам аба: даже в нынешнем Израиле, как утверждают некоторые мои знакомые, незнание языка — не помеха. Говори как тебе удобней. Хочешь — по-английски, хочешь — по-русски. «Ну, то есть, если ты собираешься тут работать, выучить иврит, конечно, придется, без ульпана никак. Но если ты просто так, погостить, на пару недель или даже на пару месяцев, тогда — вообще не проблема». Нынешний Израиль — это Нью-Москва. Или Нью-Петербург. В Тель-Авиве мы сойдемся снова… Половина моих московских знакомых живет теперь там, а те, кто не там, регулярно наезжают, потому что у всех в Израиле куча друзей и родных. У меня — тоже родные, но я видел их всего один раз, десять лет тому назад. По следам той поездки и той встречи я написал стихи под названием «География»:

В темноте сквозь размытую графику воображенья

различали другую жизнь, новый свет в сто ватт.

Ждал звонка, звали в гости к троюродным Леве и Жене

с уговором, что ненадолго: рано вставать.

Там показывали, как шкатулку, закрытый мир свой.

Слишком сложный обряд, с арамейского перевод,

пыльный быт, замороченный мистикой, миквой, мицвой,

пересчетом затрат. Вот и все, о чем пели, вот,

что запомнилось, брат. По-военному шаг чеканя,

вел экскурсию гид. Открывался издали вид:

та стена, где истлевшей бумаги больше, чем камня;

та земля, где земли не имевший предок-левит

составлял завещание и завещал нам чудо.

А когда его свет перекрыла глазная резь,

ощущал на себе всей кожей взгляд ниоткуда,

из нахлынувшей слепоты отвечал: «я здесь».

Изначальным поводом для поездки был вовсе не поиск родственников, а свадьба дорогих друзей, Ксюши Климовской и Илюши Файнгерша, в самом центре Иерусалима. Мы прилетели большой компанией: Игорь Шорман, Миша и Вика Погуляевские, Дима Кац и мы с Алкой. «Высадка нью-йоркского десанта». Помню посиделки в яффском кафе, шашлыки и израильские салаты, море… Новая, ни на что не похожая часть света. Новая, впрочем, только для меня. Остальные здесь бывали и раньше. Я же, исколесивший Сибирь и Африку, на исторической родине впервые. И все мне в диковинку — эти улицы, дома, трамвай. После бессонной ночи в самолете у меня трещит башка, но сна ни в одном глазу. В арабском районе, куда мы забрели по ошибке, какие-то подростки кричат нам: «Загрита! Загрита!» Что это значит? Значит «закрыто», это они пытаются по-русски сказать, что нам туда нельзя. Тем временем Ксюша сообщает, что сейчас подойдет один ее друг, он знает лучшие арабские фалафельные. «Он вообще все время тусит с арабами, совершенно безбашенный чувак, но очень прикольный». Потом мы попадаем на русско-израильскую молодежную вечеринку, напоминающую эмигрантские дискотеки в Чикаго времен моего детства. Такой же веселый загул, но эти ребята постарше, чем мы были в Чикаго. Они уже успели отслужить в израильской армии и взахлеб травят байки про армейскую службу. Им нравится рассказывать впечатлительным американцам, которые ничего не знают и всему верят. А нам нравится слушать — не потому, что все их истории одинаково интересны, и не потому, что мы безоговорочно верим всему, что нам говорят. А просто потому, что мы здесь, и кругом все — израильтяне, смуглолицые красавцы и красавицы в идеальной физической форме, и странно, что они говорят по-русски. Как странно и то, что вокруг — на улице, в магазине, везде — одни евреи, свои. Хотя что общего у нас с евреями из Марокко или Йемена? Для них мы — с другой планеты, как и они для нас.

Мы идем в йеменский ресторан, там нам подают что-то вполне африканское, как я люблю, что-то вроде фуфу. В автобусе рядом со мной сидит эфиопский парень в кипе и армейской униформе. Тоже еврей, наш. О проблеме расизма в израильском обществе я уже в курсе, но в данный момент предпочитаю не думать об этом. Я полупьян и полон наивно-восторженных мыслей. Ночью мы гуляем по Старому городу. При тускло-театральной подсветке ощутимей вся