Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

Записали? Госпремию-то просто так не давали. В конце семидесятых ему даже предлагали стать директором донецкого завода. Но он отказался. Сказал: «Я уж тут доработаю». Во-от. А потом он на пенсию вышел и ушел в министерство машиностроения. Вот такая история. «Многоуважаемый человек», это слова Юрия Петровича Арефьева.

— Евгений Михайлович, а вот вы в прошлый раз упоминали музей…

— Не-е-ет, этого у нас нет. Хотели организовать, обещали нам средства́ на музей выделить. Но так и не выделили, понимаете. Нет никакого музея. Фотографии были, но где они теперь, эти экспонаты? Может, где и валяются, точно не знаю. Ничего больше вам не могу сказать. Очень хороший руководитель был ваш дедушка, это и Арефьев подтвердил, Юрий Петрович. Вы им должны гордиться.

Снова вспомнился мешок фотографий, собирающий пыль где-то в родительском подвале, пролежавший там так долго, что никто уже не знает, лежит ли он там до сих пор. Выходит, точно такой же мешок фотографий есть и в Коврове — есть или был?

Никого, ничего. Но осталась улица, на которой выросла мама и где я бывал в далеком детстве. Раньше она называлась Союзная, позже была переименована в проспект Ленина. И, сравнивая послевоенные фотографии Союзной улицы с ее нынешним видом, понимаешь, что она не слишком изменилась. Те же ряды четырехэтажных домов, включая дом № 9, где выросла мама. Дома выкрашены в розовый и желтый цвета, а вдоль них тянется опрятная высадка лип с выбеленными известью стволами. Те же троллейбусные провода. Через дорогу — какой-то парк и памятник героям войны. В парке — несколько скамеек, стол для игры в карты-шахматы-домино. Игроки — в основном старики, но среди них есть и один молодой: лысый, в заломленной кепке, с оттопыренными ушами, похож на человека, у которого за плечами — не одна ходка. Старики кипятятся, матерятся. Их мир — отталкивающе-пугающий и непостижимый. Впрочем, у всякого мира своя логика и своя структура. Если бы я здесь вырос, все сейчас наверняка показалось бы мне осевшим, съежившимся или, наоборот, преобразившимся до неузнаваемости. Но я бывал здесь только в раннем детстве, от которого не осталось никаких достоверных воспоминаний, и потому я могу легко вообразить, что все здесь «застыло во времени», что здесь на меня веет чем-то из прежней эпохи, хотя, с точки зрения любого ковровчанина, это наверняка не так. О какой памяти, витающей здесь бесплотным духом, может идти речь, если и в Москве-то не осталось следов?

В 2011 году, прилетев в Москву на презентацию своего сборника «Часы приема», я попытался отыскать дедушкину могилу на Востряковском кладбище. Там же похоронен и второй мой дед, Исаак Маркович (Менделевич) Стесин. Услышав фамилию, кладбищенский сторож неожиданно оживился: «Стесин? Это математик, что ли? Исаак Менделеевич, да? Так я ж его знал! Он мне математику преподавал, когда я в МИИТе учился! У него пиджак всегда мелом был перепачкан. Как же, помню его, конечно, и могила где, знаю. Пойдем, покажу». Таким образом могила дедушки Исаака Марковича отыскалась сразу. А могилу дедушки Исаака Львовича найти так и не удалось. Сторож — выпускник МИИТа старался на совесть, ходил со мной в течение почти трех часов. Несколько раз прочесали все кладбище — безрезультатно. Когда мама спросила по телефону, побывал ли я на дедушкиной могиле, у меня не хватило духу сказать ей правду. Соврал, что побывал. В тот вечер, после посещения Востряковского, я выступал в клубе «ОГИ». Читал стихотворение, написанное годом раньше:

Как ждешь салюта по вечерам,

и время терпит, и ветер треплет,

и не седой еще ветеран

Победу помнит… В конце всех реплик

он добавляет частицу «то»;

и личной присказкой-паразитом,

как долговечным сукном — пальто,

латает повесть о пережитом.

«Орленок» с вывинченным седлом

к сиденью жмется в салоне «Волги».

Брелок запрыгает под стеклом,

как поплавок на волнах. И волны

в рабочий полдень доносят весть

до тех, кто слушает, понимает,

как враз меняется все, что есть,

что ничего уже не меняет.

Как душ стрекочет — контрастный для

закалки воли и миокарда,

и, память переселенцев для,

плывут по комнате три аккорда

из бессарабского попурри,

ноаптэ, сяра и диминяца.

И как меняешься до поры,

покуда жизнь не начнет меняться

быстрей, чем ты. И тогда, отстав,

себя заимствуешь у названий

забытых мест и — в чужих местах —

у столь отчетливых узнаваний,

как будто найден какой-то след,

«найдён-то» в ворохе стариковском,

хотя никто уже двадцать лет

не навещает на Востряковском.

* * *

Страшный 2022 год, когда я начал писать эту книгу, был юбилейным: сто лет со дня рождения дедушки Исаака Львовича и тридцать лет со дня смерти бабушки Нели. Стихи, написанные за двенадцать лет до моих попыток восстановить подробности их жизни, кажутся теперь постскриптумом к этому запоздалому опыту жизнеописания. Но есть и другой постскриптум, P. P. S. Осенью 2023-го, накануне еще одной страшной войны, неожиданно возобновилась переписка с моим дядей, Виктором Тумаркиным, папиным двоюродным братом, тем самым, с которым я в детстве ходил по грибы в подмосковный лес. До этого мы переписывались с ним семнадцать лет назад, и та переписка оборвалась на полуслове, наследница предшествовавших ей размолвок и разрывов — между дядей Витей и моими родителями; между родителями и всей московской родней. Но вот, спустя семнадцать лет, он написал, я ответил, и мы снова на связи. Среди всех разорванных связей, эта — единственная восстановленная, и я держусь за нее, соломинку и путеводную нить. Все эти годы дядя Витя оставался в Москве, а с начала прошлого года живет в Израиле. И теперь, в ходе нашей переписки, я получил своего рода ответ на давний вопрос о могиле на Востряковском.

Дядя Витя: «Посылаю тебе видео могилы твоего дедушки Исаака Менделевича. Мила нашла ее (я как-то пытался найти и не смог, хотя примерно знал расположение). Я договорился об ее уборке, и человек, ее расчистивший, прислал это видео…»

Я: «Огромное спасибо за письмо, за видео и за то, что договорились об уходе за могилой дедушки. По возможности я бы тоже хотел поучаствовать — в смысле оплаты, хотя не очень представляю, как сейчас переводить этому человеку деньги из Америки. Может, я мог бы