Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

не то в 1988‑м, выбил нам участок через министерство. Весенним воскресным утром мы с ним вдвоем отправились осматривать наши новообретенные шесть соток и, увязая в топкой грязи (напоминание о знаменитой бричевской распутице), посадили там куст черной смородины. С этой смородины должен был начаться наш сад, реинкарнация потерянных райских садов дедушкиного румынского детства. Родовое имение Витисов. Но вечером того же дня на семейном совете было решено отказаться от участка. Строить дачу — проект затратный и долгосрочный, а родители уже подумывали об отъезде; к тому же мама с папой на тот момент были «не по садово-огородной части». Уже потом, когда дедушка умер, бабушка говорила, что отказ от дачи стал для него последней каплей. Расставшись с Ковровом, где провел полжизни, он переехал в чужую Москву, обменял свою ковровскую трехкомнатную квартиру на однокомнатную в Марьине, с вонючим дымом Капотни в придачу. Все, чтобы быть поближе к нам. Теперь же мы собрались уезжать в Америку (он, чтобы мы понимали, заявляет сразу: никуда не поедет, наездился уже за свою жизнь), а в довершение ко всему лишили его последней отдушины — возможности вернуться на старости лет в пасторальное детство, возделывать свой сад на пару с внуком. «Но мы не знали, правда, мы не знали» (тоже из Айзенберга).

Что стало с тем одиноким саженцем, принялся ли? Прошло тридцать пять лет, и теперь у меня есть свой загородный дом с участком; прошлой весной я посадил там кусты смородины. Но то ли почва не та, то ли не так ухаживаю за своими посадками… Кусты растут плохо, ягод в этом году было мало, а те, что были, все до единой склевали птицы. Так что садовод из меня тот еще.

Другое дело — собирательство, грибы-ягоды: это любил всегда. Унаследовал от бабушки с дедушкой. Еще одно детское воспоминание: ковровская турбаза, где собирали ведрами белые, подберезовики, грузди. Мне было два года, взрослые говорили, что я собирал лучше всех, так как был с грибами практически одного роста. Самым заядлым грибником в семье был дядя Витя Тумаркин, компьютерный технолог и текстолог в одном лице, исследователь творчества Давида Самойлова, «дезиковед», как он сам себя называл. Про Самойлова не скажу, а вот стихи Льва Лосева — «…Туда, где дождь, надсадный и наждачный, / В ту даль, где до скончания веков / Запачканный, продрогший поезд дачный / Куда-то тащит сонных грибников» — это о нас. Ранние вставания, выезд ни свет ни заря, чуть ли не в полпятого утра, чтобы оказаться в лесу раньше всех. Опоздаешь, пиши пропало — все до тебя обобрали, энтузиастов много.

В Америке такой проблемы нет. В нашем пролеске за домом собираю только я, crazy Russian, уже известный на работе и в округе этой своей причудой. «Уж не галлюциногены ли он ищет?» И я сразу, с наскоку предупреждаю возможные вопросы: нет, вы не думайте, я ценю грибы исключительно за их кулинарные качества, а не как способ расширения сознания, я вообще не по этому делу, просто я из России, там собирание грибов — это нормально, как здесь — рыбалка (которую я тоже люблю, но не очень умею), это national sport, есть куда более заядлые, чем я… Выслушав эту тираду, мой визави утверждается во мнении, что я безумец и наверняка вот сейчас «на грибах», полный неадекват. Он вежливо и опасливо соглашается, как соглашаются с бредом ненормального, и отпускает меня подобру-поздорову — беспрепятственно собирать грибы. Есть нечто терапевтически-медитативное в том, чтобы вечером на кухне часами стягивать кожицу с маслят, гриб за грибом. Вот, что примиряет с действительностью. Перед тобой два тазика, в одном — уже очищенные, в другом еще нет; между ними — газета, на которую стряхиваются очистки. Все остальное временно отходит на задний план. И тут же, как во всем, что связано со сменой сезонов, обязательное напоминание о скоротечности: выходишь в лес, где вчера грибов было видимо-невидимо, а сегодня — раз, и нет ничего. Ни лисичек, ни опят, ни млечников, ни белых, ни гигантских дождевиков. Разве что последние ведьмины круги рядовок (по-английски их почему-то называют knights), скоро их тоже не будет. Вот и еще один год прошел.

Помню свой первый самостоятельный поход за грибами: тот же хвойный лес ковровской турбазы, дождливое августовское утро. Бурча под нос странный неологизм «грибзюзькампания», я кладу в лукошко чернушки, свинушки, сыроежки, несколько подберезовиков. Дедушка зашел немного вперед и ждет меня, не поспевающего за ним. Стоит на опушке, сам, как грибная ножка под шляпкой зонта. Смотрит, как я бегу к нему, отклячив попу. Потом — дверь с глухой дерматиновой обивкой, нам открывает бабушка, я протягиваю ей лукошко. «Видишь, какой у нас добытчик!» Другие воспоминания — более смутные, так что уже непонятно, действительно ли они мои или восприняты из родительских рассказов, унаследованы от мамы. Мама в Коврове родилась и выросла. И теперь ее обрывочные воспоминания — мои. Немногочисленные кадры, такие же случайные и яркие, как мои собственные ранние воспоминания; уже неотличимые от них. Как росла в доме по адресу Союзная ул., 9. Как возвращалась вечером из секции по настольному теннису; как в соседнем скверике забулдыги привычно соображали на троих и громко при этом матерились, но, завидев маму, разом умолкали: помнили, что при детях выражаться нельзя. Как на выпускной вечер надела цилиндр, найденный в кладовке актового зала (видимо, часть реквизита для кружка театральной самодеятельности). Есть даже фотография в этом цилиндре. Есть или была? Потерялась при одном из переездов или до сих пор пылится в архивных залежах родительского подвала? У нас в семье никогда не пересматривали фотографии, не составляли фотоальбомов. По крайней мере, с момента переезда в Америку. Все снимки, особенно те, что из прежней жизни, складывались в огромный пакет и отправлялись в пожизненное чуланное заточение. Но прежде, чем его раз и навсегда убрали с глаз долой, тот снимок — шестнадцатилетняя мама в цилиндре — успел запечатлеться в моем мозгу, и, поскольку больше я его никогда не видел, со временем он приобрел отчетливость безвозвратности, наравне с другими кадрами из детства, как если бы моя память удочерила мамино воспоминание и полюбила его, как одно из своих.

До Союзной, 9, была коммуналка, соседей звали Люся и Ваня Тороповы. За всю бабушкину жизнь Тороповы были чуть ли не единственными, с кем она была на «ты». Со всеми остальными, кроме прямых родственников, — только на «вы». А Люся и Ваня — фактически