Рассеяние - Александр Михайлович Стесин

члены семьи. И отношения с ними — семейные, непростые — на всю жизнь. Ближе Люси у бабушки подруги никогда не было. Ваня, столяр-краснодеревщик, в молодости был запойным пьяницей, что накладывало определенный отпечаток на уклад их совместной жизни. Каждую ночь Ваня приходил пьяный и начинал крушить мебель. Бабушка с Люсей кое-как утихомиривали его, насилу укладывали спать. Дедушку старались при этом не будить — дедушке было рано вставать. Но еще раньше дедушки просыпался сам Ваня, и трясущимися руками начинал чинить все, что поломал накануне. «Пока не починит, на работу не уйдет. А опаздывать-то тоже нельзя. Но справлялся, краснодеревщик все-таки». Поначалу бабушка с дедушкой приходили в ужас, но со временем привыкли, научились считаться с Ваниным недугом. По словам бабушки, Тороповы были самыми щедрыми и порядочными людьми из всех, кого она знала. А мебель — ну что мебель? Сам сломал, сам и починил. Тем более что руки у него были золотые, даже когда тряслись. Потом появились дети — сначала у Витисов, затем у Тороповых. Ваня взял себя в трясущиеся золотые руки и бросил пить. Купил мотоцикл: чем водку глушить, лучше с ветерком по городу гонять. Катал, разумеется, и мою маму, о чем она всю жизнь вспоминала с гордостью. Полдетства прошло в седле тороповского мотоцикла. У кого велосипед «Школьник», у кого — «Орленок», «Кама», «Салют». А мамино любимое транспортное средство — мотоцикл «Иж». Не всякий у них во дворе мог таким похвастаться. Память о счастье, высвечиваемая той бедой, что случилась позже: Ваня попал в аварию, ему отрезало ноги, и он, конечно же, снова запил. Но это было потом — после коммуналки и, кажется, уже после выпускного вечера с цилиндром. Витисы жили к тому моменту в отдельной трехкомнатной квартире, и Тороповы — тоже в отдельной. Дети выросли, взрослые постарели, даже Ванины запои — уже без буйства, без крушения мебели. Тихое пьянство пожилого инвалида.

Помню Люсю Торопову в старости, когда она приезжала к бабушке с дедушкой в Москву. Ее деревенский выговор и то, как она рассказывала, что «дед» купил «Москвич» с ручным управлением («Теперь, значить, снова гонять будет»). То, как бабушка называла Люсю на «ты», и от их нежной фамильярности, столь непохожей на бабушкину обычную манеру общения, у меня стоял комок в горле, как при чтении «Пеппи Длинный чулок» — той главы, где к сироте Пеппи вдруг приезжает любящий папа Эфраим. Все свое детство я знал, что у бабушки с дедушкой нет друзей, нет никого кроме меня и моих родителей; что им трудно сходиться с людьми, особенно бабушке; что она всегда со всеми на «вы». Я рос, окруженный их заботой и их одиночеством. И вдруг все преобразилось, так радостно и странно: к бабушке приехала любимая, любящая подружка. То, что более непохожих друг на друга людей не придумать, как бы выявляло и подчеркивало сущность их отношений: эта дружба — не на основе общих интересов, она сродни дружбе фронтовой. Кажется, только на такую дружбу бабушка и была способна. И было бы естественным, если бы у нее, прошедшей всю войну, действительно остались какие-нибудь фронтовые подруги — из медсанбата. Но таких у нее, насколько мне известно, не было. Была только Люся.

Витисы попали в Ковров по распределению после института. Первое время жили в бараке. Дед привез с собой из Молдавии единственную пару парусиновых брюк. Бабушка покрасила их в синий цвет, чтобы больше походили на зимние. В первую зиму, когда дед мерз в своих парусиновых брюках, пришло письмо от сестры Мани, выданной замуж ценой разгрузки вагонов и размолвки между дедом и прадедом. Маня писала: они с Лузиком очень бедствуют, просит брата прислать им в Черновцы немного денег. Дедушка послал какую-то сумму — сколько смог. Сумма показалась Мане издевательски ничтожной. «Как собаке кость кинули», — написала она брату в следующем письме. Больше они не общались. Еще один разрыв, один из многих.

Шестьдесят лет спустя, путь от тех всепогодных штанов до «Волги» с личным шофером умещается в прочерк, и этот прочерк есть наше семейное достояние, лишенная подробностей память о дедушке, точь-в-точь голливудская история о воплощении «американской мечты». Он был творцом своего счастья, человеком исключительной силы, всецело преданным семье, — вот и все, что следует знать. С точки зрения Голливуда избыток реальных подробностей только вредит истории: идеальный протагонист рискует превратиться в гражданина Кейна. Но я не готов заполнять лакуны слащавым вымыслом. Не хочу Кейна, но не хочу и открывающей глаза Зулейхи. Я хочу узнать больше, чтобы коллекция мысленных фотографий, где в мои детские воспоминания проникает сиротливый снимок шестнадцатилетней мамы в цилиндре, пополнилась и другими стоп-кадрами, и в их быстром чередовании проступила живая история — лица, речь. Как в гандельсмановском «Воскрешении матери», одном из безусловных шедевров русской поэзии.

Воскрешение начинается с черно-белой хроники и деревянной речи советского Информбюро. Со статьи в ковровской газете «Знамя труда». Сама эта газета, существующая по сей день, выглядит не просто анахронизмом, а каким-то живым ископаемым, трилобитом или мамонтом, потрясающе сохранившимся во льду. Впрочем, главный тренд нынешнего времени, кажется, в том и заключается, чтобы вытягивать на свет божий всех этих ископаемых, превращая действительность в «Парк юрского периода». Но ковровское «Знамя труда» сохранилось и помимо всяких трендов, как всегда сохраняются приметы давно ушедшей эпохи в таких местах (как известно, для консервирования времени лучше всего подходят две климатические зоны — глубинка и эмиграция).

Статья, датированная апрелем 2021 года и посвященная юбилею Ковровского экскаваторного завода, называлась «Именинник»:

«Не в каждом городе есть именинники, о которых вспоминают с любовью, гордостью и… со слезами на глазах. Наш — именно такой. Он прожил 80 достойных трудовых лет, но помнить о нем будем всегда. Кто же он, наш сегодняшний герой?.. Первый советский экскаватор торжественно вышел из ворот ковровского завода 21 апреля 1931 года. Эта дата и является днем рождения Ковровского экскаваторостроения…»

В середине статьи, где повествование «о доблестях, о подвигах, о славе» КЭЗ добралось до начала шестидесятых, говорилось следующее: «В начале 60‑х годов по всей стране — сверхмерная экономия металла, что отразилось и на КЭЗе: завод перестал выполнять план. Благодаря умелому руководству директора Николая Юрыгина, главного конструктора Николая Гаврилова и главного инженера Исаака Витиса, начались изменения: увеличилась производительность труда, снизилась себестоимость, расширилась территория завода, улучшились условия работы. И предприятие выбралось из экономического провала».

Это упоминание деда, его еврейское имя, столь выделяющееся среди прочих (американцы сказали бы «как большой палец с нарывом»),