Фортуна Флетчера - Джон Дрейк

18

Еще на пядь ниже, и я бы вонзил клинок ему в легкое. Я знаю, это неудача, но с таким ничтожным промахом я по-прежнему уверен в конечном успехе.

(Письмо от 25 апреля 1793 года леди Саре Койнвуд от Александра Койнвуда с борта «Фиандры».)

*

Кают-компания Его Величества корабля «Фиандра» мало чем отличалась от кают-компании любого другого фрегата. Она располагалась на корме, на нижней палубе. Выше была главная палуба, ниже — орлопдек. Прямо перед ней размещались морпехи, а сразу за ней — океан. Над головами обитателей вращался огромный дубовый румпель, управлявший рулем и приводимый в движение штурвалом. Скрипы и стоны от рулевых талей раздавались вечно, но никто не обращал на них внимания. Их даже больше не слышали.

По центру кают-компании тянулся длинный стол, к которому время от времени придвигали потрепанный стул или, что чаще, чей-нибудь морской сундук. За исключением тех моментов, когда его убирали для еды, этот стол был завален всяким хламом, который джентльмены держат при себе: старыми газетами, книгами, саблями, секстантами, пистолетными футлярами, флейтой, охотничьим рогом, удочкой и ручной крысой в клетке. И это несмотря на страсть первого лейтенанта к порядку, потому что кают-компания была местом, где жили корабельные джентльмены, и даже у дисциплины были свои пределы.

После капитана джентльмены кают-компании были элитой корабельного люда. Сначала шли три лейтенанта флота и два лейтенанта морской пехоты, все обладатели королевского патента и, следовательно, джентльмены по определению. Затем шли те уорент-офицеры, которых древние традиции флота считали джентльменами: штурман, хирург, капеллан и казначей (даже он). Наконец, был мистер Уэбб, помощник штурмана. Он был первоклассным навигатором и нес вахту, как лейтенант. Все знали, что, будучи пятнадцатилетним юнгой, он привел шлюп «Баунсер» из Вест-Индии, когда все его офицеры умерли от желтой лихорадки. Мистера Уэбба приняли в члены кают-компании, поскольку его сочли достойным этой чести, несмотря на отсутствие патента офицера или уорент-офицера.

В четверг, 25 апреля, на следующий день после того, как капитан Боллингтон совершил свой зрелищный маневр, поставив «Фиандру» на якорь с заносом кормы у подветренного берега, Александр Койнвуд закрыл дверь одной из крошечных кают, тянувшихся рядами по обе стороны от стола в кают-компании «Фиандры». Уединения это давало немного. Дверь была не более чем парусиной, натянутой на рейки, а стены каюты — из тонких досок. Каждое слово, сказанное в кают-компании, было ему отчетливо слышно. Каждое движение в соседних каморках, даже каждый запах, давал о себе знать. Но его это не волновало. Даже на флагмане условия были ненамного лучше. А после того, как снесло большую каюту, сам капитан Боллингтон в данный момент жил не лучше.

Одежда Александра была насквозь мокрой, и он был измотан до такой степени, какую и не вообразить сухопутным крысам. Он не спал двое с половиной суток, и большую часть этого времени был слишком занят, чтобы даже подумать об отдыхе. Большинство людей рухнули бы в манящую койку как есть. Но не Александр. На последнем издыхании он снял одежду, кое-как вытерся парусиновым полотенцем, натянул ночную рубашку и забрался в постель.

Но даже сейчас, когда представилась благословенная возможность, он не сразу уснул. И не холод, не беспокойная качка корабля мешали ему спать. Нет, ему нужно было привести мысли в порядок. Было нечто, что он должен был додумать до конца.

Он вспомнил тот миг, когда море перехлестнуло через корму «Фиандры» и накрыло группу людей, сгрудившихся у штурвала. Он ощутил холод воды, накрывшей его, и толчок, сбивший его с ног. Он почувствовал, как левая рука сжалась, вцепившись в леер, а правая нащупала спрятанный нож и вонзила его в широкую спину перед ним.

Никто не видел. В суматохе Флетчер даже не заметил. А он, Александр, почувствовал удовлетворяющий глухой удар клинка, вошедшего в плоть, и рывок, когда он тут же его выдернул. Но ему пришлось ждать, пока он окажется под водой, прежде чем нанести удар, иначе кто-нибудь бы увидел. Так что он целился вслепую. И что хуже, вода мешала движению руки. В результате, вместо аккуратного смертельного удара в почку, он нанес лишь неглубокий укол в плечо.

Александр вздохнул. Одинокому и уставшему, ему на глаза навернулись настоящие слезы. Он был так близок! Войди клинок на пядь ниже, он бы пронзил легкое — медленная смерть, но достаточная. Было мучительно подойти так близко и потерпеть неудачу. Но он плакал недолго. Он привык к самоконтролю. Вся его жизнь была борьбой за то, чтобы сдерживать ту свою часть, которую не должен был видеть мир. Борьба была настолько тяжелой, что время от времени он срывался, и последствия были неприятными. Дуэли и деньги требовались, чтобы отмыть его репутацию (и даже так, душок остался).

Чтобы поддерживать хотя бы этот частичный контроль над своей натурой, Александр Койнвуд должен был быть дисциплинирован, как прусский гренадер. Поэтому сначала он успокоил себя, затем решил, что в следующий раз добьется успеха, затем спланировал письмо матери, чтобы доложить обо всем, затем натянул одеяло на голову и заснул как ребенок.

19

— Ах ты так, сэр?.. Получай! И вот это! И ВОТ ЭТО! В похоти зачат, в ней и не пребудешь!

Хрясь, хрясь, хрясь, во благо души моей. Мой милостивый опекун и благодетель, преподобный доктор Вудс. Не помню, какие мои грехи вызывали такие побои, или что я мог сказать, или какие вопросы задать, вероятно, по всей невинности, но, клянусь Георгом, я помню, как добрый доктор лупил меня хлыстом, пока у него не уставала рука. «В похоти зачат…» — было его любимой фразой, и он говорил мне ее много раз. В детстве я знал, что это постыдно, но не знал, что это значит. Позже, когда я познал жизнь, я предположил, что, должно быть, я отродье шлюхи, подброшенное к церковным дверям и воспитанное на милостыню доктора. Отчасти поэтому я так страстно желал заработать денег и возвыситься в собственных глазах. Так что спасибо вам за это, добрый доктор.

Но я делюсь с вами этим веселым эпизодом из своей ранней жизни не ради забавы, а чтобы объяснить одну странность моего характера, какой она была в мае 1793 года, когда «Фиандра» приползла обратно в Портсмут в ожидании ремонта. Вот