Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

И умолк. А тишина в избе — такая, что хозяйка полошится и сует голову в ситцевый занавес, отделяющий куть от остальной избы. Ей, наверное, показалось, что все покинули избу, сняв сапоги, на цыпочках. Открывает рот — хакает, вроде как смеется, и исчезает опять за ситцем. Зародов обернулся к Косте. Сидел Костя у печи — с одного боку Санька, с другого Колоколов, впереди в ряд на скамье волостные милиционеры. Дула их винтовок приставлены к ногам, как частокол забора.

— Не я, а Советская власть не оставит вас без семян, — сказал точно ему одному. — Буду я у председателя уездного комитета партии, в уземотделе, у себя в Никульском соберем партийную ячейку, обсудим. Думаю, что наскребем вам зерна для запашки. Мы — Советская власть, — повторил он с какой-то твердостью. — Но не я, не Афанасий Зародов.

Он помолчал, подумал, и никто не осмелился нарушить тишину.

— Но это ладно, обоз мы составим. А если опять остановит обоз банда? Сколько может Советская власть изымать для вас, можно сказать, последнее?

И взрыв негодования в ответ. В ответ сжатые кулаки, злые лица, и топот, и ругань.

— Ага, допекло!

Зародов снова злобно сунул кулак в клубы табачного дыма.

— А то не надо посевкома. Новый комбед, ишь ты! Как тараканы в щелях будем жить! Нас не тронь. Та́к ведь на том собрании гомозились. Песенки за окном слушали про собаку, чтоб она не лаяла... А понять не могли своими башками, откуда вся эта смута ползет. Ползет из лесу, ползет от Кроваткина, от Осы да Розова. Да еще от местных господ, от Ксенофонтова, от Никифорова...

И снова ругань, топот и кулаки над головами. Волостные дружно ударили прикладами об пол, и шум стих. И со скрипом скамьи голос Ксенофонтова, полусогнутого, обиженного словами председателя волисполкома:

— А если бы, Афанасий Власьевич, с тебя сняли пинжак, какая же радость здесь?

— Пинжак, значит.

Зародов вскинул голову, прислушался к голосам детей на улице.

— Ну, да... — Ксенофонтов потоптался, с умильной улыбочкой сказал: — А ведь у Кроваткина лошадок... а у Срубова лавки, домина какой под сельсовет да почту, а у Розовых землицы сколько. Да и у самого Ефрема Жильцова, говорят, хе-хе-с... вы самолично, так сказать, — потер он зябко руки.

— Лошадок, значит.

Зародов склонил теперь голову набок, смотрел куда-то в пол, на ноги мужиков.

— А у Калины — постоялый двор. — Ксенофонтов тут вдруг вскинул руки, как в церкви на молитве: — Да ведь мое дело маленькое. Власти виднее, что с народом делать. По своим ветхим заветам, так сказать... Только я к тому, что неспроста объявились обиженные.

— Обиженные, значит.

Зародов резким рывком смахнул пиджак, раскинул его перед глазами сидящих. На подкладке — заплаты, а к ним — новые прорехи.

— Будешь ты, Ксенофонтов, носить такой пинжак?

В избе послышался смех. Кто-то из табачного дыма крикнул:

— Он такими пинжаками полы моет... за ветошку.

— Одежи у него хватит, — вставил Евдоким, а Михаил, засмеявшись, стал рассказывать:

— Васена у него намедни, на вечорке, говорят, в платье шелковом, с позументами, с газом на грудях. Говорила, будто за меру картошки выменяли у горожанки... облапошили.

— Мое это! — запальчиво вскрикнул Ксенофонтов с побагровевшим лицом. — Ай, отнять хотите, раздеть?

— Не отнимем, — махнул рукой Зародов.

Он снова надел на себя пиджак в гнетущем молчании собрания. Вдруг взмахнул кулачищем:

— Не потому они с пулями против Советской власти, что отняли пару мешков картошки или отобрали лишние хоромы под государственную контору. А потому, что отняли у них целый класс, класс угнетенных отняла большевистская партия. Батраков отняла, наемных рабочих, обездоленных нуждой. И вся банда — не обиженные просто, а осколки от кулака, от Деникина, осколки от белогвардейщины, заклятых врагов трудового крестьянства и рабочих. Ну-ка, самим теперь надо в поле выгонять лошадку. Пойдет ли Кроваткин сам пахать?..

Мужики засмеялись, загудели, а Зародов, перекрывая этот гул, бил словами, как молотом:

— Или Срубов будет гнуть спину над полоской? Нет, — уже с усмешкой сказал он, — не смогут они наравне с простым мужиком в поле. Оттого и восстание. И лозунг у них один: или мы, или они. Оттого и пули, и в лесах третий год. Им можно вернуть отнятое. Думаете, этим умаслим их?.. Нет! Потому что никогда не вернется им в руки главное богатство — класс угнетенных. И потому будут стрелять, жечь, убивать, пока мы их...

Он высоко поднял руку, и растопыренные пальцы стали сжиматься с хрустом в кулак.

Кто-то в глубине избы ахнул, кто-то заплакал. Костя покосился — плакала женщина в темном платке, с болезненным скуластым лицом. Может, родня Кроваткина или Розова. Да, не так-то легко было Зародову подымать игумновский народ против банды. Сколько из сидящих здесь так или иначе были связаны: то племяш, то крестная, то ли братейник, а то и кум.

Поднялся тут Евдоким, вытер щеки ладонями.

— А иначе, — заговорил, глядя почему-то на сельских богатеев в углу, — иначе жизни не будет. Помните, как вышло с нашим милиционером Серегой Лавровым. Сидел, пил чай. Подошел к окну Срубов, выстрелил в него из револьвера. Блюдце — в одну сторону, сам Серега — в другую. А Срубов: «Предупреждал Серегу». — Это жене, стал быть. Да и ушел, посвистывая... Ну-ка, мы его землю вспашем. Тоже вот сядешь пить чай — блюдце в одну сторону, а сам в другую.

— Да, так и будет, — вымолвил негромко его брат.

Кто-то сказал:

— Им это ничего не стоит — сколько уже душ загубили.

— Ну, а ты что думаешь, Никишин? — спросил Зародов. За спиной не сразу, но твердый голос:

— Надо кончать...

И тут послышались голоса:

— Хотелось бы спокойно пожить...

— Время весеннее... Понятно...

— Да и не за себя, за детей.

— У тебя, Никишин, берданка, кажется? — опять спросил Зародов и улыбнулся. — Помню, как на германской солдатики получали винтовки. От убитых...

— Было такое, — отозвался тоже повеселевшим вдруг голосом Никишин. — Есть бердан у меня в зимовке. Патронов только пара.

— Двух выстрелов хватит.

Зародов протянул руку:

— А у тебя, Евдоким, помнится, централка.

Евдоким качнул плечами, на которых заплаты, как генеральские аксельбанты.

—