Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

мог высказать им сейчас свои подозрения относительно Овинова. Потому что могла выйти ошибка. И еще потому, что очень уважительно все же относился Костя к милиционерам. Навсегда остался в его памяти фандековский милиционер старичок Дубинин. Тогда, в девятнадцатом году, избитый, исполосованный озимовцами, он держался стойко и гордо. Не испугали его ни плети, ни дула винтовок.

Трудно милиционерам и сейчас, после гражданской войны. На них заношенные ботинки, а то и просто лапти, шинели с войны, зипуны и армяки. Получают они скудные пайки. Квартиры у многих в подвалах, в лачугах. Только и в лаптях, и голодные они не покидают своих постов, смело врываются в притоны, где всегда могут встретить пулей или ножом. По вечерам учатся грамоте при свете керосиновых ламп, потому что многие не знали прежде букваря.

Вот почему не мог высказать сейчас Костя свои подозрения. Он только добавил еще:

— Побываем у Филиппа — может, кой-что и выясним. А не выясним — будем вас догонять через Аксеновку.

— Ну, тебе лучше знать, что делать, — ступая с крыльца к Стрелке, привязанной к сараю, сказал Колоколов. — Но с кем это ты собираешься в дорогу? Ну, ты, товарищ Пахомов, а еще...

— А еще Санька, — улыбнулся Костя, оглянувшись на стоявшего молча в крыльце Клязьмина. — С ним на пару...

Вот на этот раз ни Колоколов, ни Зародов не рассердились и даже не удивились.

3

Через час быстрого хода по лесной дороге они вышли в поле, сумрачное от синеватой дождевой мороси, туманом наплывающей от села. Костю вдруг охватило волнение при виде изб, огородов, окруженных плотными кольцами ивовых заборов, церкви с почерневшей тоже, как в Игумнове, колокольней, над которой метались грачи, сараев с продавленными соломенными крышами.

Навстречу им невидимыми тройками катили бойкие постуки церковного звона. Оставалось несколько дней до пасхи. Этот весенний праздник, посреди отошедшей от зимнего холода земли, едва уловимого запаха первой робкой зелени, посреди подобревших сразу людей, всегда радовал Костю, когда он жил дома в Фандекове. И сейчас ему вспомнились улицы села, полные баб, мужиков, ватаг парней, обступивших гармониста, звонкие радушные поцелуи христосующихся.

Но улицы Ченцов были тихи и полны взбаламученной воды. Избы не говорили стуком и скрипом дверей. Лишь в середине села, возле каменных ступеней, вбитых в откос, ведущих к паперти церкви, стояло несколько мужиков. Они показали жилье Овинова.

— Там вон, на красном посаде, над колодезем. С конца третий.

— Уехал, чай, Филипп, — добавил один из мужиков вслед. Второй крикнул, махнув рукой:

— Э-та точно. Уехавши в лес Филипп. На подводе... Бабка только дома.

Ну, что ж, может быть, это было и кстати.

Когда они отошли от каменных ступеней, Костя сказал:

— Ты, Саня, поди-ка в церковь...

— Это зачем же, — так и окрысился Санька. — Или думаешь, если я самогонщик, значит, заодно прикладываюсь и к соборному кресту.

— Ну, не молиться, — подмигнул ему многозначительно Костя, — а посмотреть, как другие молятся. Да заодно и на дорогу... Не едет ли Филипп. И коль один он поедет — за ним пойдешь. А коль с кем-то, надо меня предупредить... Понял?

— Как не понять.

Санька тоже подмигнул ему, повернулся, чтобы идти в обратную сторону.

— Надоест в церкви — с мужиками потолкуй. У девок семечек выпроси, полузгай с ними. И наблюдай, прислушивайся... Приучайся в общем к работе в уголовном розыске.

Дав такой наказ, Костя пошел вниз, в проулок, на красный посад, как звали деревенские улицу, обращенную к восходящему солнцу. Третий дом с конца был пятистенок с окрашенными голубой краской наличниками окон, с драночной крышей, с осыпавшейся трубой. Будто в нее недавно палили из винтовок да наганов. Застряли на дранке осколки кирпича. Возле трубы опустилась сорока. Упруго раскачивая хвостом, проскакала, переметнулась на крышу двора.

Он открыл ворота, вошел в хлев. Ничто не говорило за то, что хозяева держат скотину. Скопившиеся кучи конского навоза, шуршащая солома в углах, старые хомуты, засохшие комья куриного помета на нашестах вдоль стены.

Переложив кольт из кармана пиджака в полушубок, поднялся по грязным ступенькам в сени. Здесь, в сумраке, виднелись двери: одна вела в избу, другая — в зимовку. Он открыл сначала дверь в зимовку, увидел железную кровать с откинутым тюфяком, деревянный хлам в углу, крохотное окошечко с битыми стеклами, закутанное холстом. В избе, едва вошел в нее, разглядел старуху за столом, возле медного самовара — высокую, в длинном платье, с лицом черным, как стены избы, с костлявыми, непомерно длинными руками, опущенными под скамью. Ноги ее были босы, на голове вместо платка мятая тряпица. Она смотрела на Костю со вниманием, даже смежая запавшие глубоко глаза. Но вот вытянула руку, точно хотела ощупать гостя. Спросила стонущим голосом:

— Кого мне бог послал?

Старуха была слепа. Поняв это, Костя шагнул к скамье, на которой сидела она.

— К Филиппу я.

— Филипп в лес уехал, — повернув голову на скрип скамьи, ответила старуха, подобрав под себя ноги с уродливыми мозолями на пальцах. И застыла.

Казалось, что это движение разбудило в ее сухом теле боль, и вот не дышит, ждет, когда эта боль утихнет. Похоже было, что это на бревнах стены тень человека. Когда-то человек был молод, смеялся, пел, плясал, ворочал угли в печи, хлестал себя веником в бане, и вдруг нет его — лишь тень.

— А ты кто такой? С бедой ли, так ли, погостить? — раздвинула старуха тонкие губы и склонила голову вбок. — Не пожар?

— Не пожар. Повидать просто надо... товарища...

Старуха вздохнула, потерла костлявые руки о платье.

— А я подумала, не Ефрем ли снова...

«Так, — екнуло сердце. — Не Ефрем ли снова. Не Оса ли был здесь?»

Он вскинул голову: доски потолка, прогнутые, с черными щелями, из которых свисали пакля и тряпье, заставили подумать, что там, наверху, сидит человек и слушает глухой голос старухи. Рука сжала рукоятку кольта. Теперь вздрогнул от шороха на крыше, возле трубы; стукнуло что-то, может, дверь в соседнем доме о глухое бревно или птица с лету ударилась о застреху, а может, невидимый человек шел в сени тяжелым шагом. Слух напрягся, точно тонкая нить, гудящая, как гудят под ветром струны телеграфных проводов. И вот уже ощущение, что в подполье, согнувшись в три погибели, еще один гость, переминает затекшие ноги, и в этот