Джеймс - Персиваль Эверетт

Я вдруг осознал, что не слышу ни пения, ни шороха угля. Я открыл глаза и увидел, как Брок что-то ест грязными руками из оловянной миски.

– Что там у тебя? – спросил я.

– Кукурузный хлеб, – ответил он.

Я взглянул на лестницу у двери.

– Еще есть?

– Нет. – Он сунул в рот последний кусок.

– А поделиться ты не подумал? – спросил я.

– Тебя тут вообще быть не должно.

– Ты сказал про меня Кори?

– Массе Кори.

– Так сказал или нет?

– Тебя тут быть не должно.

– Ты не видел его. Он оставляет тебе еду под дверью, как псу. Как хоть выглядит твой масса Кори?

– Как масса, и все тут.

У меня заурчало в животе. Я хотел было слизать крошки с его миски, но не стал. И снова закрыл глаза.

Наверху распахнулась дверь. Я юркнул в тень. Вдруг это Кори? Еще одной порки я просто не выдержу. Не выдержу – то есть не стану терпеть. Я острее чувствовал злость, копившуюся во мне двадцать семь лет.

Но это оказался не Кори, а Норман.

– Что ты выяснил? – не подумав, спросил я его, и Брок тут же ко мне обернулся. Ведь я обратился к белому не на рабьем наречье.

– Божечки, – сказал Брок. – Так и знал, чево-то тут не тово. Уж не знаю, чево именно, но не тово, енто точно.

Нормана смутил его выпад.

– Иди сюда, – сказал он мне. – Нам надо поговорить.

– Божечки, божечки. Ажно жуть берет! – сказал Брок.

Я поплелся за Норманом, оставив Брока кидать уголь. Он работал лопатой усердно, проворно.

– В чем дело? – спросил я, едва мы отошли так, чтобы он не услышал.

– Там Эммет.

Я посмотрел на топку.

– Он меня не заметил, а вот тромбонист, кажется, да. Никогда мне не нравился этот тип. – Норман полез в карман. – Я тебе хлеба принес.

– Спасибо.

– И вот еще что, – продолжал Норман. – Народу на пароходе тьма тьмущая. Битком. Все пытаются попасть домой, на Север, потому что идет война.

– Война?

– Рабовладельческие штаты пытаются выйти из союза. Так я слышал. Я толком не понимаю, что все это значит. Но всем все равно страшно.

– Война, – повторил я.

– Ну а вы здесь как? – спросил Норман.

– Во-первых, этому рабу нравится быть рабом, – ответил я. – И еще он, кажется, обожает своего “массу”, как он его называет.

– Бывает.

– Да, но, по-моему, нет у него никакого массы.

– Что?

– По-моему, нет у него никакого хозяина. Массы Кори. Он все время торчит в кочегарке, чтобы пароход плыл по реке. А масса Кори, может, и вовсе помер. Может, даже сгорел в этой самой топке.

Норман покосился на Брока.

– Ты гляди, как он разошелся.

Я обернулся. Брок двигался как одержимый, лихорадочно лопатил уголь; пламя, казалось, силится вырваться из топки, охватить кочегара. Огромный котел заверещал снова, на этот раз громче, пронзительнее. Пронзительнее и дольше. Двигатель содрогнулся и загрохотал. Ритмичный стук двигателя не совпадал с плеском колеса.

– Тут что-то не так, – сказал Норман.

Глава 9

Вся кочегарка тряслась и гремела. Гудел не только котел: в помещении стоял гул, который скорее чувствовался, чем был слышен. Колокол прозвонил не четыре, а шесть или семь раз. Я подошел к Броку. Следом за мною Норман. Брок, как прежде, неистово подбрасывал в топку уголь.

– Семь звонков – это что? – спросил я.

– Ентого я не знаю, – ответил он. – Больше, чем четырех, он никогда не звонил. Я не знаю, чево это – семь звонков.

– Почему он так суетится? – спросил Норман.

– Полоумный, – ответил я.

Брок остановился.

– Почему енто ты так говоришь с ентим белым? Я ить знал, чево-то тут не тово. И не раб ты ему вовсе.

– Я не белый, – пояснил Норман.

Брок опешил.

– Чево?

Я пожалел, что Норман этот сказал.

– Успокойся, Брок. Все в порядке.

– Вот ты опять.

– Я не белый, – повторил Норман.

В это мгновение грохот, стоящий в кочегарке, резко усилился. Котел завизжал пронзительнее, трубы зашипели, коленчатый вал, казалось, вот-вот погнется. Откуда-то вылетела заклепка и ударила в стену прямо за Норманом, едва его не убив.

– Господи Иисусе. – Норман пригнулся и повертел головой – не летит ли еще заклепка.

Брок обернулся и посмотрел на двигатель. Коленчатый вал заело, он остановился. Брок повернулся к нам и взглянул на нас с таким страхом, какого я еще не видал ни у кого, ни у белого, ни у черного, ни у свободного, ни у раба.

– Черт, – произнес он.

Опомнился я в ледяной воде. Я едва не захлебнулся, и это привело меня в чувство: средство действенное, хоть и страшное. Небо подсказало мне, что уже рассвет, но едва ли это имело значение. Меня окружали доски, сундуки, стулья, кричащие, плачущие мужчины и женщины. Всюду качались головы. Ко мне прибило какого-то мужчину. Я его отпихнул. Безжизненное лицо какой-то женщины ткнулось в мое плечо. Казалось, женщина улыбается.

– Норман! – крикнул я.

Я разглядывал глаза, рты, мертвые и живые, тщась отыскать моего друга. Люди скрывались под водой и уже не выныривали. До берега было ярдов сто, может, больше.

– Норман!

Что-то схватило меня за щиколотку – может быть, чья-то рука – но потом отпустило.

– Джим! – окликнули меня.

Я обвел взглядом доски и мебель, чувствуя, что сильно обжег плечо. Раны на спине, казалось, снова открылись. А потом я увидел его. Норман был ярдах в тридцати от меня, то скрывался из виду, то появлялся снова. Он цеплялся за какую-то досочку. Изо всех сил старался удержать голову над водой. Норман снова окликнул меня, попытался мне помахать. Он силился отыскать что-то побольше, за что можно уцепиться. Он увидел, что я его вижу, и на его испуганном лице мелькнуло облегчение.

– Джим! – окликнул меня другой голос, повыше.

Голос был знакомый. Я отыскал глазами лицо Гека. Он барахтался в воде. Лоб его покраснел от крови. Гек тоже был ярдах в тридцати от меня.

Оба звали меня, и один, и другой. Оба были от меня на одинаковом расстоянии, но не рядом друг с другом. Я словно попал в дурной философский пример. Гек ушел под воду и снова вынырнул на поверхность, шлепая руками по воде. Норман цеплялся за досочку. Я застыл, не двигался ни туда, ни сюда: мне нужно было выбрать, к кому плыть.

Воздух полнился криками, воплями, рыданиями, но только два голоса я слышал ясно, два голоса, выкликавшие мое имя.