Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Салям алейкум...

Потому без него Федор Волосников не решается реформу пускать в жизнь. Живо мчит гонца. Так и тут: те, кто видел, поняли, куда полетела старшая дочка Волосникова, работающая временно на сырзаводе мойщицей ведер. Конечно же, за Брюквиным. Тот не будет медлить, понимает, что без него пропадает Волосников, что замерли на месте реформы и законы, как замирает лед, скажем, на запруде. Подшевелить надо этот лед колом там или хворостинкой, и двинутся законы и реформы по деревне.

Промчал ходом Антон в избу, успев еще опорки натянуть на ноги. На ходу приляпал на сторону свои ржавые космы.

Вот все трое и засели обсуждать земельный вопрос. Да был еще малый ребенок в колыбели, а больше никого. Мальчишка средний шарил раков на реке, старшая дочь умотала на сырзавод греметь бадьями. А жена ушла с утра к хворой матери в село Марфино, да заодно, втихаря конечно, помолиться в церкви богу. Так что совещание было совершенно, как иногда выражается Федор, «кофициальное». Но, может, мыши или же тараканы, которых полно на полатях у Федьки, сообщили братьям Болонкиным о сути разговора уездного землемера с хомяковскими начальниками?.. Переполошились Болонкины, кинулись первым делом к Никону — нашли заступника и советчика. Словно бы Никон для них император всея Руси. Бежали, обгоняя друг друга. Затолкались в узкой калитке и с топотом к Никону, который во дворе чинил сгнившие бревна колодезного сруба. Два братца, оба коротыши с яркой огненной волосней, точно их по рождении окунали в купель с краской. Один — младший — Семен, другой — Георгий или просто Гоша. Семен всегда с причудами. Нынче прослышал, что соль должна взлететь в цене, быстро свел корову со двора, продал ее на Троицын день на подторжье в уезде и, накупив соли, забил все сусеки вместо зерна. А соль как была в своей цене, так и осталась. Дошло до деревни — проходу насмешками не давали.

Вот он первым и начал, оглянувшись на калитку, заорав истошно:

— Земличку-то нашу, Никон, в общую кучу. Ты вот стучишь топором, а там Демин с Волосниковым и Брюквой договариваются, у кого и сколько резануть земли. Вот так-то...

Второй, в плохо подтянутых портках, в галошах на босу ногу, заговорил тихо и с угрюмой матерщиной:

— Толкуют, с кого начать, Никеша. Советуется Ваньша с Федькой да Антоном. Теперь до приговора недолго. А там по миру нам с тобой. Суши хлеб на сухари... Вот так-то...

Никон отложил топор, поднялся, оглядывая братьев, разинувших от удивления рты, их головы, поблескивающие на солнце, как от богового масла, их щеки, тоже поблескивающие, и слезливые по-детски глаза. Эх, как перепугались они Ванюшку. А и перепугаешься...

— Мне что, мне бояться нечего, — проговорил скучающим голосом. — Я в красноармейцах был. Не должны тронуть. Балабонил только попусту землемер.

Гоша поддернул портки, загоготал невесело, хотел что-то сказать и осекся, потому что ни слова не говоря Никон Евсеевич повернулся и пошел к дому. Гостей не позвал с собой и не выгнал; те, потоптавшись, побрели назад к калитке. А Никон Евсеевич жахнул дверью в сени, отбросил в сторону запутавшегося в ногах кота и стал подниматься по ступеням, икая даже от злобы. Валентина, забравшись на подоконник, мыла окно, выставив голые локти напоказ всей деревне. В другое время ругнулся бы, но сейчас молча прошел в свою комнату с чугунной кроватью и дерюжными половичками, с иконами на стенах и разноцветными лампадками, с горкой, полной разной посуды, этажеркой, на которой навалом газеты «Беднота», журналы, вроде старой еще «Нивы», «Крестьянки». Покрутился на манер пса по комнате — то глядя в окно на свои запа́шки, начинающиеся сразу же, по косогору, высвечивающие восковым светом стеблей ржи, то на иконы. Остановился наконец возле маленькой иконы Гурия Варсонофия. Не около Николы-угодника, а около Гурия. Может, потому, что лик не приглянулся в этот момент, исцарапанный, закапанный чем-то жирным, со срезанным, словно ножом, подбородком, с провалившимися глазами.

— Ну, штё, штё смотришь, идол небесный? Как это ты, святой отец, допускаешь такую великую несправедливость, чтобы ни за понюшку табаку у богомольца Никона отобрали землю? А? Разверзни небеса-то, кликуша чертов!

Варсонофий не дрогнул, не нахмурился, не погрозил пальцем невидимой руки, и потому Никон Евсеевич, выругавшись еще раз, присел на стул. В окне заметил завернувших за угол братьев, теперь уже понуро бредущих домой. Им что — участок у них хоть и тоже у деревни, ободворина так называемая, но небольшой. Они занимаются выделкой колодок для дамской обуви. Сдают их сапожникам в города. А он что же, Никон Сыромятов? На что он будет жить, коль посадят его на низину, в топь загонят, как дикого кабана загоняют охотники.

— Им что, — проговорил вслух Никон Евсеевич и пошел к выходу.

— Похлебка на таганке, отец, — обернулась Валентина, не прекращая тереть стекла.

— В трактир, — буркнул, — чаю выкушаю. А ты полегче три, вывалишься на поперек дороги, на потеху зубастым... Ноне не столько работать, сколько скалить зубы горазды.

— Ай, самовар я, что ль, не поставлю? — удивилась Валентина, спустив юбку, свалившись грузно на пол. — Ай не долго, углей в жаровне полно. Хоть на десять самоваров.

— Да и потолковать надо...

Он перешел улицу, поднялся по трем широким, что нары, ступеням в трактир Кирилла. Народу было мало — то ли сено гребли, то ли малину собирали или же гриба «березовика» шарили по опушкам. А может и мухи отпугивали посетителей — они вились над кубом и кипятком, над облысевшей головой трактирщика Кирьки, косоватого на оба глаза мужичка, пришлого в их округу после мировой войны из Тверской губернии да так и застрявшего здесь. Узкие его татарские глазки так и впились в Никона, склонил голову, показывая этим, что он весь к услугам пришедшего.

— Что мух наплодил? — спросил Никон Евсеевич первым делом, забыв даже поздороваться. — Ишь развели. Иль заместо мяса в похлебку мужику?

— А что сделаю, — развел тот руками, — как зима, так есть липучки в лавке, а пришло лето — и нет нигде.

— Значит, для зимних мух готовят в кооперации эти липучки, — пошутил злобно Никон Евсеевич. Он увидел в углу зала сидящих за столом Федосью Посохову и ее двоюродного брата Евдокима. До революции был дьячком Евдоким, одно время служил даже в знаменитой Исаковской церкви. После революции отрекся от своего церковного сана,