Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

сидел переписчиком в дровяной конторке, потом на кирпичном заводе валял кирпичи, а сейчас вот болтался без дела по проселкам да деревням вроде нищего. Был сух, бел, с козлиной бородкой, весь какой-то острый. В легкой, застегнутой глухо рубахе, в лапоточках; стояла около стола суковатая палка, опора Евдокима в его странствиях. Он пил чай, отирая поминутно лицо красным платком, говорил что-то Федосье. Федосья, наряженная в сарафан, в платке, опущенном низко на глаза, макала в чай кусок ржаного хлеба, прикусывала его с осторожностью, оглядывая этот кусок, словно и не хлеб это был, а песочное пирожное за шесть копеек, что лежало на блюдце за стеклом стойки буфета. Не иначе как с братцем жаловаться снова ходили в волостную милицию. Не иначе. Все мало им. Поросюка отдал, положенные судом четыре рубля в месяц выплачивал почитай полгода. А сейчас беден стал Никон, нечем ему платить. Сколько раз уже переписывали его добро, сколько протоколов составлено. Сам Хоромов толковал бабе этой, что нечего взять, судя по описи, с Никона. Нет, всё ходят и жалятся. Совсем расстроился Никон Евсеевич.

— Дай мне баранок да сотку водки, — спросил он тихо. — Ну-ну... — добавил, уже мигнув приятельски: — Блюду советские законы. В чай водки налью. Никто не догадается, что нарушается торговля в твоем заведении, Кирилка.

Он взял тарелку, чайник, сотку сунул в карман и быстро прошел к столу.

— Здоровьица вам, — проговорил радушно, двигая поближе к ним тарелку с баранками. — Гляжу, — кивнул он на кусок хлеба, — что-то вы это — в трактире и за черным куском. Эва, отведайте-ка баранок, угощайтесь.

Он еще двинул тарелку, выхватив из кармана сотку, быстро налил в чашку Евдокиму. Налил и себе, хлебнул угарную черноту индийского чая, поморщился. Поднял повыше, кивнул Евдокиму: мол, давай подымай и ты...

— Глинтвейн. В Латвии, помню, пили такой. Водка с горячим чаем. От простуды первое дело...

— Это вы, сударь, напрасно тратитесь на нас, — произнес тихо Евдоким, отодвигая с брезгливостью чашку. Федосья вдруг перестала жевать корку и тупо уставилась в стол, точно выглядывала там что-то. Крупное ее лицо, окиданное прядями черных волос, сжалось морщинами: этого не хватало, уж не плакать ли собралась, это у нее быстро, чуть что не так — и в рев, а то свалится головой на землю, застучит паралично ногами — по телке все сходит с ума.

— Я по-доброму к вам, — проворчал Никон Евсеевич, косясь на посетителей, которые, кончив жевать, стали прислушиваться к их разговору. И досада взяла Никона Евсеевича: кой черт заставил его лезть к этой нищете. Не ровня. У Посоховых вон в прошлом году крышу в бурю сорвало, так до сих пор кой-как снопами затыкана дыра, нет, поди, денег, чтобы дранки натесать. Про Евдокима и говорить нечего — все добро этот вот платок, что полотенце: и трется им, и сморкается, и ноги, может, тоже сушит им. Полотенце да палка, котомка с псалтырем. А он с ними на равных, потчует. Но уйти так просто, не высказав своего, он уже не мог, и потому, выпив водку, затемненную заваркой чая, заговорил приглушенно:

— А ты, Федосья, поди-ка, опять в волостную милицию бегала. Чтобы с меня последнюю шкуру стащили, с живого? Ведь была уже опись. Швейная машина — дочкина. Да корова дает всего семь кринок сейчас. Лошадку вот на торжище продам. Безлошадным останусь. А ты все ходишь — мало тебе поросюка на пять пудов да денег за полгода...

Федосья тут вытерла губы краем платка, только вздохнула. Бывший дьячок, подкинув бородку, с вызовом сказал:

— Она имеет право ходить и требовать. Суд постановил с тебя по четыре рубля в месяц, а ты поросюка да раза три денег дал и вроде как у попа на причащенье был, вроде как крест евангелия облобызал на отмоленье греха...

— Эт, — вскричал, не выдержав тут, Никон Евсеевич и бухнул даже кулаком по столу, да так, что трактирщик предупредительно постукал костями пальцев по буфету: мол, без скандала, Никон Евсеевич, знаю я тебя...

— Выходит, что я должен работать на вас до последней доски?

— Не на Федосью, — твердо и печально сказал Евдоким, — а на детей, как она одна, без мужика, погибшего за красную звезду на войне.

Вот теперь Федосья заплакала, кривя безобразно лицо, поджимая губы. Тут пора бы подниматься и уходить. Но бес не пускал, стреножил ноги, как у лошади на лугу, он требовал от Никона Евсеевича злобы и слов. И он сказал, чернея лицом, темнея душой:

— У меня жену убили на пожне. Хлопнули из винтаря, и нет ее уже восемь лет. Даже за телегой, на которой ее везли, не шел. Что же поделаешь, раз богом отмерена такая судьба нам всем.

Евдоким согнал с хлебных крошек мух ладошкой-лопаточкой и сказал спокойно:

— Заплатишь положенное все равно, Сыромятов. Не старые законы. Есть кому спросить, постучимся еще в партийный уездный комитет вон, к инструктору Дружинину, он-то уж разберется непременно. Партийцы простых людей в обиде не оставят.

— Твое-то дело какое, — вскричал озлобленно Никон Евсеевич, сверля глазами лицо бывшего дьячка. — Шел бы снова в церкву да ныл там псалмы, требы набивал в котомку. А то вон в монастыре у Семеновского монашки с игуменьей артель образовали, вроде коммуны. Вот и ты бы к ним на правах петуха... А то объявился правозаступник, лезешь не в свои дела.

Евдоким не отозвался, он оглянулся на буфетчика, может, хотел сменить чашку, в которой была налита водка. Никон Евсеевич тем временем добавил, угрюмея и наливаясь яростью, чувствуя, как эта ярость подымается откуда-то из живота по жилам, впивается в горло вроде здоровенного клеща:

— Словно бы нарочно я перешиб телку.

— Не нарочно, а по жестокости, — вдруг сказал как-то рассеянно Евдоким, приподняв бровь, точно не видел света своим левым выцветшим глазом.

— Эт, штё еще? — склонился Никон Евсеевич на стол грудью, едва не задевая лбом бородку бывшего дьячка. — Плети знай, плети лапти.

— А всякое о тебе болтают. И о жестокости тоже...

— Эт, ты брось, — хмуро, стараясь не завыть от тоски и страха, от слов таких загадочных, попросил Никон Евсеевич. — Брось балабонить, — повторил нараспев, улыбаясь уже миролюбиво. — Коль что знаешь, иди к властям. К Хоромову там аль в гепеу...

— Не пойду в гепеу и