Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

— Ему, значит, Петровичу-то, в Иванов день подрядчик[20] подстаканник поднес, а в ём заместо стакана пачка денег свернута, — неожиданно заговорил Тимофей.

Предчувствуя какую-то неприятность, мать встрепенулась, а Петька обрадовался, что Тимофей отвлек ее внимание.

Тимофей долго и путанно рассказывал, как Иван Петрович уличал жилу-подрядчика, а тот безуспешно к нему «ластился», а потом начал угрожать и обвинять Зулина в «шатании власти» и «возмущении рабочих на бунт».

— Выказать на Петровича, конешно, подрядчик не в силах, но, видать, посулил жандармскому начальнику. Тот вызывал, и ездили мы к нему на станцию. Но Петровича нашего на испуг не возьмешь!..

Тимофей еще что-то говорил о подрядчиковых деньгах, о золотых зубах жандармского начальника, а встревоженная мать старалась представить себе, какие последствия для них будут иметь эти события. В общем для Петьки остаток пути прошел спокойно.

— Тпр-р-р-у-у! — остановил Тимофей лошадь возле фотографии.

В наказание за синяк мать отказалась фотографироваться вместе с сыном и усадила его одного перед аппаратом.

Он сел на стул боком, заложил ногу на ногу; в руки ему дали прутик. Длинный, в узком сюртуке Айзенштан покачал головой.

— Какое трудное лицо! Вы знаете, это будет стоить дороже.

Он долго двигал треногу, каждый раз нырял с головой под черное покрывало и велел смотреть в объектив.

Петьку снимали в третий раз, и он знал, что обещанная птичка не вылетает из круглого отверстия. Он хотел уже скорчить рожу, но Айзенштан сказал «готово» и ушел в темную будку. Он долго копался и наконец вылез с темным стеклом в руках.

— Как это заретушировать? — горевал Айзенштан, рассматривая негатив на свет.

— Совершенно не нужно, пусть им полюбуются, — сказала мать и пошла к Ляревичу.

Почесав ушибленный лоб, Петька отказался от своего намерения посмотреть рисунки Ляревича и улизнул на задворки. Он сидел на завалинке между задним крыльцом и забором, когда скрипнула дверь и вышла жена Ляревича с высокой статной пожилой женщиной в темной кофте, длинной юбке и чирках[21] на босу ногу. По черному головному платку Петька безошибочно узнал Дуню-Пароход.

Прячась, он забыл о своей белой рубашке и прижался к облитому помоями крыльцу.

Женщины не заметили его. Окинув взглядом двор и ворота, распахнутые на пустынную улицу, Дуня-Пароход негромко сказала жене Ляревича:

— Пуще опасайтесь Проньку. Из-за него сколько людей горюет… Он и дров насылается наколоть единственно для того, чтобы… Донесет, а там сразу назовут бунтарем…

Петька не мог расслышать всего, что говорила Дуня, но и отдельные ее слова означали что-то серьезное и очень опасное. Петькино любопытство разгорелось, но вместе с тем он струхнул, почувствовав, что проникает в тайну колдуньи.

Когда Дуня-Пароход ушла, Петька мигом выбрался на улицу, забился в тарантас к Тимофею, чтобы никто не подумал, что он был во дворе у Ляревичей.

На обратном пути Петька долго молчал, потом, все еще под впечатлением от встречи с Дуней-Пароход, осторожно потянул мать за блузку и нагнул ее к себе:

— Мам, а Ляревич тоже колдует?

— Откуда ты в голову набираешь такие глупости?!

— Да, а за что его сослали?

— Как политического, — коротко ответила мать, взглянув на затылок молчаливого Тимофея, и Петька прекратил расспросы.

Въехав в село, Тимофей хлестнул лошадь, и они быстро миновали толпу людей, собравшихся возле дома с крашеными ставнями.

Крестьяне стояли полукругом. В центре, на глазах у всех, кривлялся высокий толстомордый пьяница. Он грозился кулаками и плевал в наглухо закрытые окна.

Отпросившись поиграть, Петька переоделся и быстро вернулся к месту происшествия. Хотелось узнать, — что тут случилось, но зрители не рассказывали друг другу ничего, а лишь обменивались короткими замечаниями по ходу событий.

За воротами домишки раздался какой-то стук, — видимо, их наглухо закрыли на засов.

— Шабаш![22] Родитель Проньке дорогу домой заказал, — произнесли сзади Петьки.

— Такому сыну конечно! Такой и осрамит и разорит, — подхватил другой голос.

— Сам-то не хоронится, от народа свое горе не прячет, — сказала старая женщина, когда у окна показался отец Прони.

Он повернулся в профиль, сел так, не сводя взгляда с иконы, и не поворачивал головы в сторону Прони. Это был совершенно седой, видимо болезненный, человек.

— Отдай мои кровные денежки! — кричал Проня.

— «Ровные денежки», — раздавалось в толпе, как эхо. — Не в прок живоглоту мирские[23] слезы: сыном бог наказал.

Проня бесновался, на губах у него показалась пена, он то срывал голос на визгливых воплях, то, скрежеща зубами и хрипя, предъявлял все новые и новые претензии, требуя либо раздела, либо лошадь, либо какие-то деньги. Счеты у него были длинные, но отец хотя бы глазом моргнул, и от этого становились смешными беснования выгнанного из дому пьяницы.

— Дайте коня Лихачу! — крикнул издали средних лет крестьянин с уздечкой.

Все засмеялись, вспоминая, как на тройке Проня-Лихач вез от венца[24] дружка, лихо развернулся возле дома и вывалил молодых на землю. Тогда он получил свое прозвище.

— Коня! Нет, брат, так пешком от этого дома отойдешь, так без шапки и без опояски уберешься. Может, наймет кто в работники, да только работать заставит, не отцовы денежки пропивать.

— Да, будет он тебе батрачить.

— Ничего, не впервой палачатся[25]! Завтра помирятся и опять будут в одну кубышку[26] таскать.

— Тьфу! Подавись ты всем, что нажито и что нажить успеешь до смерти! — кричал Проня.

Оконное стекло защищало старика от плевков Прони. Он сидел не шевелясь, только с каждой минутой будто глубже становились складки на его лице.

— Если я украл, так ты ворованное прятал. У-у-у, расшибу! — взвыл Проня и схватил с земли кирпич.

Он широко размахнулся, отец отпрянул, толпа угрожающе загудела.

— Ой! На отца руку поднял! — вырвался из общего гула женский вопль.

Проня запустил кирпичом в стену. Кирпич ударился о бревна и, отскочив, прикатился к его ногам. Проня принялся пинать и топтать кирпич, как будто каблуками хотел загнать в землю.

Петьку поразило его дикое лицо. Оно было совершенно красным, каким-то вздутым, искаженным бешеной судорогой.

— Последние сапоги сорвешь, — сказал кто-то вразумительно.

— Жрите, мироеды! — завопил Проня, раздирая на себе рубаху и оборачиваясь к толпе.

— Сами мироеды! Вашу копейку никто не зажал, а вы…

Проня сразу как бы очнулся и понял, с каким осуждением и презрением смотрят на него замолчавшие сельчане. Он боком протиснулся подле дома, потом перебежал на середину дороги и пошел прочь, часто оборачиваясь и ругаясь, С пьяными слезами он и