Французская тропа - Вальдемар Лысяк

же словами можно назвать факт, что главный инициатор и пропагандист Хартии, ЮНЕСКО, поддавшись акулам туристического промысла, которые предпочитают выжимать из толп доллары с помощью памятников, блестящих "как новенькие", в настоящее время финансирует гигантские реконструкционные работы по всему свету, в особенности же – на Ближнем Востоке, и что седые олигархи охраны памятников старины ежатся при попытках уточнения совершенно неопределенных предписаний, в чем я сам убедился, когда "Архитектура" на пяти языках опубликовала мое и Грушецкого "Предложение новой версии Венецианской Хартии"?

Учитель Ле Корбюзье, Перре, сказал: "Наиболее достойны уважения те здания, которые оставляют после себя красивые руины". Это великая правда. При реконструкции развалин, застывшие в историческом сне стены обворовывают от их достоинства и тайны, что тоже является серьезным преступлением. Понятное дело, что эта новая красота обладает своей ценностью, ценностью "диснейлендовско" – коммерческой, но ведь Марлен Дитрих после десятков пластических операций тоже красива и "как новенькая". Вот только – как выразился один из специалистов – "настоящая в ней уже только бижутерия".

Достоинство руинам в сфере культуры придали художники Возрождения, а в сфере охраны памятников старины – английские реставраторы ХХ века. Начиная с приписываемых Маси раннеренессансных фресок флорентийской церкви Санта Кроче (самый старый известный пример 1340 года), поэзия развалин в течение нескольких веков проявлялась в пейзажных фонах великих и малых мастеров, в тех лиричных космосах и космосиках, содержащих галактики и пылинки безбрежной меланхолии. Таинственные, выщербленные стены вдалеке были там словно пламенеющие угли, которые заставляют свет симулировать философскую темноту, соединяя на горизонте два мира, поскольку художник старался быть "магом", вроде описанного Пико де Мирандолой волшебника, который соединил землю и небо с помощью чар и проявил чудо, скрытое в самом далеком уголке земного пространства.

В ходе этого увлечения руинами появляется и дегенерация мотива: искусственные развалины (первые в 1510 году, в садах герцога Рубино), имеющие мало общего с искусством; зато намного больше – в особенности, после Винкельмана[52] и раскопок Помпеи и Геркуланума – от любительской экзальтации, от салонной мании, от элитарного "manière d'être". Вершиной этой патологии были романтические композиции из развалин в так называемых "английских садах".

Свой долг англичане выплатили уже в нашем веке, разработав совершенные методики сохранения развалин в их чистом виде. Из многих, которые я осматривал на Островах, более всего запомнились руины Аббатства Святой Марии (Йоркшир) и знаменитой "Башни Круглого Камня" (Ольстер, остров Деве ниш) – положенные на гладкой плоскости "английской" травы, они выглядят словно музейные экспонаты на подушке из зеленого бархата, являясь классическим примером для подобного рода вмешательства. Французы оказались понятливыми учениками.

В Польше, к сожалению, развалины являются термином, возбуждающим в результате военных разрушений совершенно определенные, негативные ассоциации. Их считают чем-то позорящим. Именно это, в соединении с явлением всеобщей реконструкции, вызывает вид массового психоза, когда правильной признают только репродукцию памятников старины, одновременно отрицая ценность руин. Насколько же трудно – знаю, поскольку не раз писал об этом в прессе – убедить людей в том, что развалины, ставшие такими в результате гитлеровского варварства (например, Варшавский Замок или монастырь на Монте Кассино), и для которых желательно восстановление, это совсем иное, чем исторические развалины, которые видели еще прадеды, и которые являются памятником старины именно в форме развалин. Ее субстанцию памятки, являющуюся "неповторимым носителем первоначальной исторической фактуры произведения архитектуры" (профессор К. Пивоцкий), необходимо уважать – это главный и первичный лозунг истинной реставрации памятников старины.

Французы тоже реконструировали после войны, в основном, в Нормандии (разрушения после наступления союзников), но, прежде всего, ансамбли городской архитектуры. И они вообще не брались за разбросанные по полям, холмам и лесам средневековые развалины замков и монастырей, чтобы не лишить своих пейзажей сказочного климата. Нырнешь в такой, и в тебе уже рождается какое-то новое понимание окружения. Принимая, что оно делится на естественное и сотворенное человеком, следовало бы принять развалины элементом второго. Тем не менее, когда охватишь их взглядом на фоне неба и земли, окутанные природой и птичьими гнездами, в тебе появляется осознание, которое можно назвать историзирующим и которое – направляемое метафизикой пространства-времени – противится такой рационалистической квалификации. Руины – каменные отшельники из прошлого – в такой степени врослись с естественным окружением, что сделались его органическими частицами; это шедевры, выстроенные одновременно и людьми, но и временем и природой. И так, видимо, рассуждал Леонардо, перечисляя в своем трактате руины, горы, долины и воду в качестве равноправных элементов пейзажа. Давайте, все-таки, согласимся, что существует историческая среда, в которой деревья и развалины замков существуют на равных правах.

А так же руины, в основном, бенедиктинские и цистерцианские, готической сакральной архитектуры. Это в них я влюбился на своей французской тропе. Уже не помню, сколько их радовало мои глаза. Развалины аббатств: Шаали и Ройаумонт (оба в Иль-де-Франс), неподалеку от маяка Святого Матфея на западном мысу Бретани и во Флотте на острове Ре, Сен-Эмилион (Жиронда) и Лонгпонт (Ойсе) и Дю Лис в Дам мари-лес-Лис (Сен-ет-Марне) и множество других. Большинство из них превратил в развалины великий гнев Французской Революции. Не все реставрированы, но большая их часть является живым свидетельством слов Бойта: "Чтобы реализовать реставрацию памятника старины, необходимо окутать его тысячами намеренных и нежных усилий, вдохновенных горячей любовью и милосердием, точно так же, как больного окружают опекой жена или сестры милосердия". Красивы и те, о которых позаботились, и запущенные, ибо, благодаря природе, они запущены с очарованием, вроде старого, замшелого дерева или же найденной на чердаке покрытой паутиной шарманки, которая – пускай у нее нет ручки и пищалок – поет, словно легендарная лира, песнь о прошлом.

Революции, от Лютера до Робеспьера, оставили следы своих кулаков, в основном, на при монастырских церквях. От одних остался только портал – один-одинешенек на равнине, словно триумфальная арка на перекрестье дорог, от других фрагменты фронтона и хоров, иногда – боковых стен и подпор, но никогда – крыш. Соединенная с божественной натурой стройность готики, кажется, обладает большим величием, чем в своем полном измерении, все в ней упрощается, не теряя драматизма, словно рыцарский эпос, и, с такой же, как и в нем, очаровательной сложностью. Стоя перед фасадом красивейшей цистерцианской церкви, аббатства в Лонгпонт, ты переживаешь впечатление чуда. Фасад стоит, вплоть до флажка на шпиле верхней стены, но за ней уже нет никакой внутренней структуры или сводов, а гигантская, полностью выпотрошенная, окружность розетки кажется глазом Небес, что глядят на тебя, и линзой телескопа, через который ты выглядываешь своего Бога в космосе.