Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

увидели идеализированного честного солдата, ставшего жертвой, которой они сами хотели бы быть: порядочные немецкие патриоты, попавшие в ловушку нацистов. Но то, что военный саботирует войну, многим показалось чрезмерным. Когда в третьем действии друг Харраса заявляет, что нужно всеми способами добиваться поражения, которое избавит их от сатанинского режима Гитлера, зрители явным образом выражали неудовольствие. Рецензенты хвалили Цукмайера за то, что он, в отличие от Манна и прочих писателей-эмигрантов, удержался от того, чтобы выносить коллективные приговоры “нашей несчастной немецкой родине”. Но вкладывать речь о справедливости и свободе в уста диверсанта было недопустимо. “Бесчисленное множество немцев мечтало о крахе режима, но… не любой ценой”. В отличие от Штауффенберга, офицер-диверсант отправлял “своих товарищей, честных солдат, на бессмысленную смерть”, не отличаясь в этом от нацистов. Уже к весне 1949 года рецензент почувствовал, что исходный смысл пьесы оказался изменен последующими событиями. “Дьявольская сила” не исчезла, но лишь поменяла свое “географическое положение”. Для “нас, немцев”, пьеса была “страшным воспоминанием, для наших европейских соседей – предупреждением”. Теперь дьяволом оказывались коммунисты137. Цукмайер был потрясен подобной трактовкой и в начале 1960-х запретил ставить пьесу.

К 1950 году такая современная драма почти исчезла, как и жанры “фильма на обломках” и “поэзии на обломках”. В этом году литературная “Группа 47” присудила свою первую премию Гюнтеру Айху. В 1947 году Айх написал “Инвентаризацию”, стихотворение, в котором приравнивал свое “я” к скудным пожиткам военнопленного[5]: “Вот моя фуражка, вот моя шинель, вот моя бритва в суконной тряпице”138. Сейчас, в 1950-м, его чествовали за изменившийся голос его новых стихов, таких как “Франконско-тибетский вишневый сад”[6]. “Из келий монастырских, – начиналось оно, – над вишневым холмом, жилкование в листьях, укрытых дождем”139. Писатели отворачивались от обломков, оставшихся после войны, и убегали в эстетику нездешнего. В начале 1950-х литература, по словам одного критика, стала “чем-то вроде санатория в высших сферах”140.

Нарастающая безнаказанность

Помимо трибуналов по денацификации были еще два дополнительных органа правосудия переходного периода: военные трибуналы союзников и немецкие суды. Здесь судили серьезных преступников и крупных нацистов. Число обвинительных приговоров было крайне мало. За шесть послевоенных десятилетий западногерманские власти расследовали деятельность 172 294 лиц. Обвинения были выдвинуты лишь против 10 % из них. Осуждено было только 6656 человек, большинство – на незначительные сроки. Из 1770 членов Einsatzgruppen наказано было не более дюжины. Ни одного армейского офицера или нацистского судью не осудили за преступления в отношении евреев141.

Эти цифры – полный и окончательный приговор правосудию. В одном только Аушвице работало около 6 тысяч преступников. Все же взгляд с большого расстояния может исказить подробности короткого периода. В первые пять лет после войны усиливались преследования, а не равнодушие. В советском секторе они достигли пика в 1948 году, когда немецкие суды вынесли 4549 приговоров по нацистским преступлениям. В дополнение к этому советские трибуналы в послевоенные годы вынесли приговоры 37 тысячам немцев и австрийцев, из которых 436 человек были казнены. Столь же активны были западногерманские суды, по крайней мере вначале. Между 1945 и 1951 годами они расследовали 17 тысяч преступлений и вынесли 5500 приговоров. Еще 5 тысяч приговоров вынесли военные трибуналы союзников, в том числе 794 смертных, хотя половина этих приговоров будет смягчена. Растущее число обвинений было одним из поводов для разочарования в денацификации. Теперь под судом оказывались не только нацистские боссы, но и рядовые немцы, в том числе за доносы, мародерство и драки с соседями.

Восточная Германия вынесла больше приговоров, чем более обширная Западная, хотя делать прямые сравнения трудно. В западных зонах сходными преступлениями иногда занимались денацификационные трибуналы и специальные суды (Spruchgericht), назначенные британцами для того, чтобы расследовать членство в преступных организациях. На востоке некоторые дела велись по упрощенной процедуре судопроизводства, как, например, в случае печально известного открытого процесса в Вальдхайме, в Саксонии, где одним махом было осуждено 3400 человек, причем некоторые – без доказательств или юридической защиты. И все-таки обе страны шли более или менее в одном русле. Падение началось после 1950 года и было вызвано новой политической реальностью независимости, фокусом на консолидации и реинтеграции любой ценой и возвращением к германскому уголовному кодексу. К 1955–1956 годам число дел по нацистским преступлениям на западе уменьшилось до 276. На востоке же – до одного142.

Если в первые послевоенные годы работа с нацистскими преступлениями и оставалась неидеальной, она все же была далека от провала, последовавшего позднее. Так, среди судебных процессов 1948–1949 годов были, например, первый суд над Kapo Аушвица (Берлин) и предъявление обвинения участникам депортаций в Белжец (Мюнхен) и преступлений в минском гетто (Карлсруэ). Герхард Петерс, бывший директором фирмы, разработавшей “Циклон-Б” для газовых камер Аушвица, был приговорен судом присяжных во Франкфурте-на-Майне к пяти годам тюрьмы как соучастник преступления143. Хотя здесь недоставало систематического подхода, а приговоры зачастую были слишком мягкими, тем не менее в расследовании нацистских преступлений участвовали почти все немецкие прокуроры. Если бы Западная и Восточная Германия придерживались того же курса и после 1950 года, сейчас мы могли бы дать более благоприятное заключение о правосудии переходного периода.

В то время как суды по обе стороны железного занавеса в конце 1940-х были одинаково активными, они сильно различались в смысле юридических доводов, приговоров и тех преступлений, которые привлекали их внимание. В Восточной Германии суды обращали больше внимания на преступления, совершенные против политзаключенных в лагерях, советских военнопленных и подневольных рабочих144. Западногерманские, напротив, были больше озабочены преступлениями нацистов против мирных жителей, в особенности эвтаназией инвалидов, доносами, преступлениями СА до 1939 года, включая Kristallnacht, и казнями в последние месяцы войны. Убийства евреев в это время не вызывали особого интереса в Западной или Восточной Германии, да и в остальной Европе тоже. Приговоры судов в Восточной Германии были жестче, нежели в Западной, и работали с коллективным определением вины так же, как и с индивидуальным. Например, в 1948 году районный суд в Шверине рассматривал дело охранницы из лагеря Равенсбрюк. Ее призвали в последние месяцы войны, и суд не нашел признаков “личной вины”. Тем не менее ее приговорили к восемнадцати месяцам тюрьмы за “коллективную ответственность”. Тот же суд приговорил комиссара полиции, работавшего в отделе кадров гестапо и прямо не замешанного в преступлениях, к заключению сроком в два года и девять месяцев. Для сравнения скажем, что другой суд на востоке в 1950 году приговорил офицера гестапо, участвовавшего в расстреле польских рабочих, всего лишь к двум годам тюрьмы145.