Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

На западе реабилитация была увязана с профессиональным этосом. Она была формой антиполитики: делай свое дело и не связывайся с экстремистами. В советской зоне, напротив, она предполагала политическое обращение. Поскольку рядовых членов нацистской партии фашизм попросту “предал”, нужды в искуплении не было. Ключевой вопрос для всех, за исключением преступников, был прост: важно не то, что ты сделал в нацистском прошлом, а то, что ты готов сделать для социалистического будущего. Демонстрации и газеты давали бывшим нацистам возможность заявить о своей преданности антифашистской борьбе. В 1948 году была создана целая партия (Национально-демократическая партия Германии – National-Demokratische Partei Deutschlands) для того, чтобы обеспечить бывшим нацистам социалистический дом. Денацификация обернулась возможностью уничтожить бизнесменов и прочих классовых врагов, хотя в результате протестов на местах некоторым из бывших хозяев через пару лет возвратили их конфискованные предприятия и собственность122. В Шверине начальник таможни, даже не состоявший в нацистской партии, был приговорен к восемнадцати месяцам тюрьмы, поражению в правах и сокращению пенсии под предлогом того, что в здании нашли свастику123. Тому, кто открыто демонстрировал в своем кабинете герб герцогства, нельзя было доверить социалистическое строительство. Возможно, денацификацию в восточной зоне лучше называть советизацией.

Холодная война решила судьбу денацификации. Впрочем, требования амнистии усиливались еще до того, как союзники сумели выработать соглашение по мирному договору на Московской конференции в марте 1947 года. Амнистии шли волнами. В августе 1946 года американцы амнистировали молодых немцев, родившихся после 1918 года. За этим в декабре последовала новая амнистия – для инвалидов и бедных; серьезных преступников она не касалась. Врачи стали раздавать справки о пятидесятипроцентной нетрудоспособности. В 1949 году Западная Германия амнистировала всех, кто был осужден не более чем на шесть месяцев тюремного заключения, – освободилось 800 тысяч человек. На этот раз среди них были не только мелкие жулики или те, кого поймали за спекуляцией на черном рынке. В число освобожденных попали около 30 тысяч преступников, в делах которых содержались записи о тяжких телесных повреждениях или непреднамеренном убийстве – минимальный приговор в таких случаях был от трех до шести месяцев. Советы объявили в 1947 году “крестьянскую амнистию” и устроили еще одну, более масштабную, год спустя, в память о революции 1848 года, для всех, чей срок не превышал года124. Свои амнистии были в Италии, Франции и Нидерландах.

И в Восточной, и в Западной Германии эти амнистии вдохновлялись духом восстановления, а не возмещения. Эта ориентация на будущее отражала широко распространенный взгляд, согласно которому немцы более чем отбыли свой срок, учитывая их страдания в 1945 году. Спустя каких-то полтора года после поражения Альфред Андерш, восходящая звезда немецкой литературы, объявил, что вина немцев компенсирована бомбардировками союзников, изгнанием и “вавилонским пленением” немецких военнопленных. Пришло время подвести под прошлым черту. Ханс Вернер Рихтер, его товарищ по “Группе 47”, которая перевернет немецкую литературу, сравнивал немецких солдат с рабами и узниками концлагерей125. Такие заявления были не только отзвуками антисемитизма, но и признаком нарушенного чувства справедливости, словно бы преступления других отменяли твои собственные преступления и, соответственно, необходимость какого бы то ни было искупления.

Немецкая молодежь занимала в этих спорах отдельное место. С одной стороны, молодые люди были особенно фанатичными нацистами. С другой – быть может, в чудовищ их превратило своим воспитанием поколение их родителей. Молодость не оправдание, доказывал в 1946 году писатель Манфред Хаусман (род. 1898). Они могли в полной мере знать о нацистских преступлениях, если бы хотели. Вместо этого они “продолжали верить и бить в барабан”. Статья Хаусмана вызвала шквал протестов. Старшее поколение лицемерило, говоря о “внутренней эмиграции”, отвечал Вольфдитрих Шнурре (род. 1920). “Вы ничего не говорили. Вы ждали. А когда все закончилось, вы вышли за порог своих идиллических вилл… и предложили свои кандидатуры для «демократического восстановления» и заговорили о вине с нами, вернувшимися из пленения с горящими глазами и иссушенными сердцами”126. “Молодежь” была растяжимым понятием, и эта амнистия распространила его на тех, кому в 1945 году было двадцать семь лет, то есть на весьма значительную группу.

Молодое поколение обрело свой голос в ноябре 1947 года в лице Бекмана, героя пьесы Вольфганга Борхерта “Draussen vor der Tür” (“На улице перед дверью”). Славу ее предопределила трагическая смерть двадцатишестилетнего драматурга и поэта (и бывшего солдата вермахта) от печеночной недостаточности за день до премьеры. В этой экспрессионистской пьесе молодой капрал Бекман, попавший в плен под Сталинградом, возвращается из России в разбомбленный Гамбург, будучи пойман в капкан своей вины и не в состоянии вписаться в мирную жизнь. Его мучает, что он не смог отменить приказ полковника провести разведку, в результате которой погибли одиннадцать его подчиненных. Он узнает, что его родители были искренними нацистами, ненавидели евреев и покончили с собой после войны. Никто не выказывает никакого сочувствия к другим; старика-соседа огорчает лишь то, что при самоубийстве родители Бекмана напрасно потратили дорогой газ. Директор кабаре говорит герою, что война “давно кончилась”, а сейчас нужно другое: “Позитивность! Позитивность, дорогой мой! Вспомните о Гёте! Вспомните о Моцарте!” Пьеса заканчивается вопросом: “Неужто никто, никто мне не ответит???”127 На премьере за этими словами следовала тишина, а потом – оглушительные аплодисменты. Конец иногда трактуют как тайну: не ответит – на что? На самом деле Бекман задает целый ряд критических вопросов: “Я, убитый, убитый ими и вдруг убийца!.. Разве я лишен права на смерть? Права на самоубийство?” “А ты, ты велишь мне жить! Зачем? Для кого?” В последней строке акцент – “ни для кого”. Бог молчит. И точно так же молчат люди, равнодушно проходящие мимо умирающих на улице. В другом месте Борхерт назвал своих ровесников “поколением, ушедшим, не прощаясь… поколением без Бога… привязанностей, прошлого или уважения”128.

Причина успеха пьесы на сцене и на радио заключалась в ее солипсизме: прошлое и настоящее вращались вокруг Бекмана, на которого молодые немцы могли спроецировать свою собственную жизнь. Наконец-то их услышали, писали некоторые из слушателей пьесы. Для многих Борхерт был совестью своего поколения. Он не был нигилистом, писали в 1948 году школьники в школьной газете, он был “«другим», который всегда предупреждает, подтверждает, будоражит и заставляет идти дальше”129. Только несколько человек из числа слушателей заметили, что именно Бекманы были агрессорами и что “наша молодежь… часто была более чем готовым