Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

подчеркивал, что ужасные сцены, с которыми союзники столкнулись в концлагерях, были работой “не маленькой группы преступников, а сотен тысяч представителей так называемой немецкой элиты, мужчин, юношей и потерявших человеческий облик женщин”87. К августу 1945 года видные немецкие писатели публично обратились к Томасу Манну, призывая его вернуться на родину и присоединиться к их поискам правды в качестве “эксперта по душе”: это подразумевало обязанность верить в “солидарность с соотечественниками”88. Ничто не могло быть дальше от убеждений Манна, чем такое совместное предприятие с авторами, которые еще недавно были пассивными наблюдателями или, еще хуже, поддерживали нацистов. Еще до того, как Манн закончил свой ответ, он и другие изгнанники подверглись в прессе ожесточенной националистической атаке. Тех, кто предпочел наблюдать за немецкой трагедией из комфортабельных “лож… в чужой стране”, сочли недостойными выступать перед миллионами немцев, верных своей стране в час тягчайших испытаний и сохранивших силу духа; то, что это обвинение исходило от автора (Франка Тисса), уехавшего в Рим и Вену и не походившего на “внутреннего эмигранта”, только подливало масла в огонь89. Манн не возвращался в Германию до 1949 года, да и тогда приехал лишь для того, чтобы принять участие в праздновании двухсотлетия Гёте. Последние годы, вплоть до своей смерти в 1955-м, Манн проведет в Швейцарии. Ни одно из этих обвинений не могло быть предъявлено Нимёллеру, который провел шесть лет в Заксенхаузене и Дахау, но вызвался пойти добровольцем на фронт, или Ясперсу и Вихерту, которые могли эмигрировать, но мысль о том, чтобы оставить родину, была для них неприемлема.

Первая волна общественного самоанализа продержалась до 1947–1948 годов. В течение первых трех послевоенных лет на Северо-Западно-Германском радио (Nordwestdeutscher Rundfunk, NWDR) в британской зоне почти что через день шла передача о национал-социализме. Чаще, чем вина и национальная ответственность, обсуждался только Нюрнбергский процесс. Уже тогда в некоторых передачах говорили о лагерях как о системе массового уничтожения со множеством добровольных помощников, отвергая представление о “силе обстоятельств” и действиях под давлением, которое станет привычным вымыслом на многих судебных процессах в 1950-е годы. Тем не менее большая часть передач отражала идеи, которые мы обсуждали выше. Больше всего внимания уделялось нацистским лидерам, затем шло немецкое Сопротивление, и лишь за ним – немецкое общество. Евреи и иностранные жертвы упоминались вскользь. Передачи имели названия вроде “Я – Ты – Мы все”. Поддерживался консенсус о том, что всем немцам нужно противостоять нацистскому прошлому, но только один журналист дошел до утверждения, что соучастниками были все, поскольку все голосовали за Гитлера. Остальные говорили о коллективной ответственности за деяния кучки других. Они осуждали трусость, страх и комплекс неполноценности, позволившие “демонам бездны” подчинить себе сердца немцев и заставить их броситься в объятия “негодяев”. Как говорил журналист Аксель Эггебрехт, каждый немец “носит в своем сердце дневник тех страшных лет”90. Нужно было подводить итоги, а не разрушать все наработанное. В очередной раз послание подразумевало частный самоанализ, а не публичные разбирательства. В конечном счете все эти программы были направлены не в прошлое, а в будущее. И это захватывало слушателей, судя по тому, что они оставляли по большей части положительные отзывы. Критический взгляд на свое прошлое давал людям новое чувство уверенности в себе, необходимое для возрождения. Эти передачи не приглашали к покаянию за преступления перед их жертвами; скорее они помогали немцам выстроить жизнь заново.

В 1947–1948 годах внешнеполитический контекст восстановления Германии изменился самым драматическим образом. Весной 1947 года президент Гарри Трумэн пообещал сдержать советскую экспансию. Через год началась реализация плана Маршалла, предоставлявшего американскую помощь Западной Европе. Германия оказалась в эпицентре холодной войны. И по мере нарастания противостояния менялись и формулировки в спорах о вине. Разговоры о фашизме по западногерманскому радио сменились разговорами о тоталитаризме. Национальная специфика вины немцев уходила по мере того, как нацистов и большевиков стали рассматривать как проявления одной болезни.

Нимёллер, Ясперс и Вихерт оказались теперь плывущими против течения. Чем сильнее углублялось разделение Германии на капиталистический запад и социалистический восток, тем менее реальной представлялась мечта Нимёллера об объединенной нации. В его глазах католическая угроза была опаснее социализма; он параноидально верил в то, что американцы руководили католическим заговором91. Это не могло расположить к нему протестантов ни с запада, ни с востока, которые испытывали возрастающее давление коммунистов в советской зоне. Его недоверие к парламентской демократии тоже не помогало делу. На первом синоде Совета немецких протестантских церквей Нимёллер снова выдвинулся на пост председателя. Но получил всего лишь два голоса в поддержку. Так он опять оказался в изоляции.

В случае Ясперса и Вихерта послевоенные немцы сумели сделать то, что не удалось нацистам, – выгнать их. Ясперсу присылали антисемитские письма с угрозами и предупреждениями вроде того, что “крысы бегут с тонущего корабля”. Но в равной степени болезненным для него было всеобщее равнодушие. Некоторые студенты откликались на его призывы к саморефлексии, но он чувствовал, что в целом гордыня и апатия преобладали. В 1948 году Ясперс и его жена-еврейка Гертруда эмигрировали в Швейцарию, где он получил кафедру в Базельском университете92.

Вихерт испытывал разочарование и в союзниках, и в немцах. Не приходится ожидать справедливости от союзников, писал он в 1946 году. Британцы пострадали “от нашей жесткой манеры вести войну”, французы были полны садистским желанием мести, у русских были детские души в сочетании с “дикостью их азиатских предков”, американцы же были “хозяевами цивилизации, мало что знавшими о Kultur”93. Тем временем немцы потеряли целый год в “пустой болтовне” о вине, оставшись глухими к призыву Вихерта любить и принять страдание. Перед ними лежало “изнасилованное” “тело человечества”, взывавшее к милосердию. Но немцы предпочли “играть с этим в философию”94. Выступая в бывшем концлагере Дахау в 1947 году, Вихерт говорил собравшимся там полутора тысячам бывших узников – другие немцы демонстративно отсутствовали, – что им нужно принять свои страдания. Они потеряли все – “рейх, возможную победу, дом, одежду, хлеб и вино”, – но это земные вещи, которыми можно пожертвовать. Единственное, с чем они не должны расставаться, это опыт страдания. Это единственный путь, ведущий к новой человеческой общности95. Это станет темой его последнего романа “Missa Sine Nomine” (“Месса без имени”), герой которого, барон Амадей, возвращается домой из концлагеря, где он застрелил палача, чтобы спасти заключенного-француза. Выведя в безопасное место группу беженцев, он удаляется в пастушескую хижину и прощает лесника, который его выдал, и его дочь-фашистку. Это додемократическая история об искуплении с аристократическими