Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

Лесник послушно подошел к столу, налил в кружку самогону. Рука его тряслась, как у запойного человека, капли вина осыпали мохнатый подбородок. Крупные уши, обросшие волосами, двигались. Плешина чернела, словно голова была залеплена грязью. Вот он поставил кружку на стол, открыл рот, подышал, вытер слезы.

— Социалист, ишь ты, — презрительно прибавил еще Срубов. — Знаем мы, чего нам надо делать.

Лесник горестно покачал головой, проговорил надрывно:

— Социалистом я был, Вася, это верно. И за революцию боролся.

— Грабил ты, а не боролся.

— Нет, не грабил, — так и вскинулся дядька Аким. — Для революции забирали у графа Шереметьева и деньги, и оружие. Не то что вон, — кивнул он на Кроваткина, — набил укладку деньгами для одного себя.

Лежавший на тюфяке Кроваткин поднял голову. Коричневая кожа на голове побежала морщинами, лицо исказилось в страдальческой гримасе:

— Для себя и для жены, — сказал он. — Только как вот я ей отдам это добро. Сидит бедная, ждет меня и дождется ли.

— На девчонок пусти, — хихикнул Растратчик. — Девчонки живо найдут им место. По себе знаю, миллионы — что пух по ветру.

Все снова заулыбались, а Кроваткин насупился, проворчал:

— Я, чай, в церковь хожу, к господу богу. Как в глаза тогда ему смотреть буду...

— А ты зажмурься, — посоветовал Срубов. — Или спиной к иконе-то.

— Не слушай их, Матвей Гаврилович, — вставил, улыбаясь, Оса. — Деньги на дело можно пустить. Смывайся в Тифлис или Нахичевань. Купи лошадей, тарантасы. Потом и жену к себе позовешь. Вот оно как может по-умному обернуться.

— А и верно! — так и обрадовался лошадник. — Так и сделаю.

Он даже подмигнул Осе, похлопал по сундучку, и сундучок отозвался веселым перезвоном, вдруг вызвал жадное любопытство в Никите.

— Меня с собой возьми, Матвей Гаврилович, — попросил он. — На пару пробираться будем тогда... и деньжишки целее.

Кроваткин неожиданно лязгнул зубами, протянул костлявые руки к горлу Никиты, вцепился с яростью:

— Убить меня по дороге! — орал он, наваливаясь на парня своим тощим телом. — А деньги себе... А, варнак ты этакий!

Никита легко отбросил его в сторону. Кроваткин, вытаращив глаза, снова полез к нему, топорща пальцы рук. На губах выступила пена, и весь он был так жуток, что Никита, разъярившись, ударил его сапогом. Кроваткин запрокинулся, точно сухая еловая плаха, стукнулся черепом о рукоятку карабина. Лежа на спине, елозил сапогами по доскам пола и вскрикивал, будто его кто-то щипал за бока.

— Допился до белой горячки, — проговорил дядька Аким. — Нет, ехали бы, ребятки, а то перестреляете друг друга.

Оса подошел к Кроваткину, потыкал его сапогом, и тот пришел в себя. Сел, потянулся за сонником. Все с минуту молчали, потом принялись хохотать.

— Ну и артист, — покачал головой Розов. — Чего тебе унывать, Матвей Гаврилович. И без денег проживешь. В театре, комиком.

Кроваткин не ответил, а когда поднял голову и обвел всех глазами, хохот стих: в темных зрачках все еще стыла тоска.

— Ишь ты, — сказал Розов, — и правда, кончать бы надо пить. Что с человеком-то творится.

— Так я же и говорю, — завел свое лесник, ободренный словами Розова. — Шли бы к станции, как раз к поезду, к вечернему... В темноте сели бы незаметно. А Симка подойдет — доложу ему, куда вы делись. Догонит...

Никто не похвалил лесника за упоминание о поезде, никто не засуетился, не принялся шарить одежду, чтобы готовиться в путь через леса к станции, к этому вечернему поезду. Оса задумчиво проговорил:

— А может, дед Федот не попал к Грушке. Не успел предупредить, и прошпарит Симка в Аксеновку к Хромому. А там как раз в руки милиции...

Он налил в кружку самогону, а пить не стал, потому что привлекло внимание лицо Розова. Сын попа, «народный учитель», сидел на краешке скамьи, закинув ногу на ногу, и красиво пускал дым. Смуглое лицо его было спокойно и безмятежно. Казалось, Розов любуется этими соснами, подступившими к самому окну сторожки, потоками воды, бежавшей по стеклу с тихим журчаньем. Вот прищурил темные блестящие глаза, как козырек его фуражки, пустил в потолок еще несколько колец и сказал задумчиво:

— Не люблю, когда в природе не так что-то. Уж коль осень — так пусть дожди, коль зима — пусть метель, летом пусть солнце печет, а сейчас весна, и небу синим быть да теплым. Нет — всё в тучах, как под Михайлов день. И холодища — того и гляди, снегом запорошит.

— Павел, — спросил Оса, подсаживаясь рядом, — а ты куда решил? Помалкиваешь все.

Розов засмеялся, бросил изящно окурок щелчком к порогу, подмигнул сам себе:

— По России поезжу. Люблю кочевать. Сначала в Москву, потом в Тифлис хочу. Может, полюбит меня какая-то восточная женщина. Поживу с ней. Может, и учителем опять стану... А потом снова куда-нибудь. Сидеть где-то всю жизнь, как клоп в щели, не собираюсь. — Он вздохнул, погрустнел: — Папаша мой к больному мужику явится с соборованием и вот напевает: дескать, за страдания тебе земные вторая жизнь уготована. Бог видит это страдание и душу страдальца переселит в другой мир. И пойдет этот страдалец в рай с посошком, вроде нашего деда Федота.

Он помолчал, добавил все с той же искренней грустью:

— Ну, я уж до тех страданий не доживу. А жалко.

Встрепенулся Кроваткин, выгнул шею и стал похож на козла.

— Страдания вот, из сонника вычитал я, богом рассыпаются по земле. Как семена все равно. Берет он, бог-то, лукошко, идет по звездам, как энто все равно по камешкам в реке, и сеет семена. И кому чего: вцепилось семя в печень — печень страдает. Вцепится в кишки — кишками мирянин мается, как я маюсь который год. А то приснилось мне сегодня, будто бы семя-то мне в ухо вцепилось. Так и качается на мочке вроде серьги. Кричу я это во сне: что же мне еще, и ухом маяться...

Все дружно и коротко засмеялись, а Кроваткин угрюмо закончил:

— Утром поднял башку, а в ухе звон... Ну, верно, значит, висит это семя. Только не увидишь его и не ощупаешь, как живот свой, скажем.

— Не семя это,