Выявить и задержать... - Алексей Фёдорович Грачев

— Отчего все же вы не ушли с мужем?

Она встрепенулась, и глаза блеснули сердито:

— Куда бы это я с ним? В Венецию? — ответила. — Его жизнь меня стала страшить. Он не тот, что был в семнадцатом году, когда я познакомилась с ним. Он ходил мимо нашего дома, по набережной Волги, с друзьями офицерами. Заметил как-то меня в окне, ну и... И я его заметила. Потом много гуляли. В беседке сидели не раз. Не задумалась, когда он мне замуж предложил, хоть и восемнадцати еще не было... Говорил красиво, стихи читал вроде северянинских.

Она не договорила — голос ее оборвался.

В тишине послышался скрип колес. Как-то сразу стало легче — только сейчас заметил, что держит в одной руке кольт, в другой обрез. Отложил обрез на скамью, а кольт сунул в карман. И только сейчас с грустью осмыслил все, что она ему сказала. С грустью и с завистью.

Да, ему было всего-то девятнадцать лет, он был моложе Лизы. Он тоже хотел бы ходить набережной мимо церкви Воздвиженья, смотреть в окно на это милое лицо, а потом целовать эти пухлые маленькие губы в беседке. Но вместо этого у него кражи по «тихой» и по «громкой», «похищенное дамское пальто полуклеш», «платье атласное поднебесного цвета», «гарусный платок», «бумажные дамские чулки», «кафтан люстриновый». Вместо этого «шалманы» с ворьем и проститутками, облавы, банды, которые мешают крестьянам и рабочим строить новую жизнь.

— Я его видел, — признался Костя, — в Ополье. Есть такая деревня. Вместе с бандитами шел, как ярый враг Советской власти.

Она опять вскрикнула, закрыла лицо ладонями. А он подумал: «Странная женщина... живет в городе среди пролетариата, который строит новую жизнь, а не разберется толком, что к чему».

— Придет время, — добавил безжалостно, — и вы еще больше о нем узнаете. Если захотите.

Влетел Санька с наганом в руке, зорко приглядываясь к сидящим на скамье.

— Ну что? — закричал. — Что за выстрел?

— По Симке, — ответил Костя, подымаясь со скамьи. — Пусть арестованные вынесут убитого. Повезем в Никульское... А вы, гражданка Мышкова... — Она тоже встала — лицо ее задрожало, губы поджались. Вот-вот она сейчас разрыдается. — Вам надлежит остаться здесь, — жестко сказал он. — Ничего не поделаешь: юридические законы.

Глава седьмая

1

Второй день на амбарной двери высокие бутыли, засохшие ломти хлеба, соленые грибы, лук в плошке — единственной посудине, из которой питался лесник в своей квартире. Чугунные головы от сизого махорочного дыма и сивухи, хмельные голоса, нездоровые подглазины, трясущиеся руки, жадно хватающие кружки, хлеб, окурки цигарок. То песня «Когда б имел златые горы», то ругань со сжатыми кулаками, с ненавистью в глазах — ругань между людьми, смертельно надоевшими, опротивевшими друг другу.

В это серое дождливое утро Мышков упрекнул Розова за то, что тот упустил агента. Его лицо перекосилось, когда цедил сквозь зубы:

— Довертел своим маузером... Предлагали пустить в расход.

— А ты что рот раскрыл с зубами, — огрызнулся Розов. — Поменьше бы о жене думал.

У Мышкова задергалась щека, он втянул голову в плечи, согнулся так, словно бы его только что ударили кнутом по спине. Все в сторожке замерли в ожидании. Но он тут же разогнулся, заслонив окно, рукавом кителя протер потное стекло. Кажется, громче стал слышен шум дождя по стеклам, по крыше, по лесу.

— Моя жена, — сказал тихо, — стоит, чтобы о ней думать. Бывало, в толпе, — продолжал уже с едва заметной улыбкой, — издали угадаешь, что это она, сквозь людей разглядишь. Потому что выделялась, потому что все вроде бы на нее только обращали внимание. Идет — не шелохнется, тонкая, что японка...

— Аль видел японок? — спросил дядька Аким. — Вот я так видел...

Мышков умолк, вздохнул тяжело, как после бега. Наверное, ждал, что бандиты начнут говорить о нем с издевкой. Никита рассыпал веером карты в пальцах, воскликнул:

— Тентиль-ментиль... Словно одна она у тебя такая. Вон у меня была знакомая. Это у Киева стояли мы. А приятель — шофер броневого отряда, такой ли хват. Как-то в гараж пришли две украинки. Одна — ну тебе не оторваться. Глазищи — так посмотрит, что мурашки по шкуре.

— Врешь, поди-ка, коробейник, — не выдержал Срубов, сидевший на скамье в обнимку с Олькой. — Мало словно вранья мы наслушались от тебя.

— Вот те крест, — ткнул себя картами Никита. — Только поели они у нас, попили самогонной горилки, песни попели даже, а потом запросились по нужде, да с тем и пропали. От злости я всю ночь, помню, ворочался...

В сторожке засмеялись, заговорили все вроде бы разом. Оса тоже стал вспоминать красивых женщин, которых встретил на пути. Ну, та учителка, которую потом сожгли в школе. А еще сестра Васьки Анастасия. На пиру дезертиров в доме Срубовых запомнил он ее. Высокая, глаза — как луженые, холодные. Губы полные, яркие. Сама рослая, ходит — как танцует, гнется вся. Посматривал на нее Оса. Да только выяснил, что есть у нее какой-то ферт в городе. До сего дня все ждет его.

— А у меня в Гомеле, — заговорил он, — заботливая такая. Как увидит, скорей за стол сажает и горячей картошки с селедкой да с луком. Это у нее первым делом. И коль нет в доме селедки, по всему городу побежит искать. Кусочек, да найдет... Уж с чего такая она добрая ко мне? — сам себя спросил он задумчиво.

— Ехали бы вы, «деловые ребятки», кто куда, к своим зазнобам, — вдруг подал голос дядька Аким. — Ну, ей-богу, ехали бы... И что это вы навроде как приросли к моей конторе! У меня из-за вас дело стоит. Надо в Игумново идти составлять акт на порубку. Да еще пилить. Сельсовет велел выделить делянку в моем квартале под дрова. А я с вами... Нагрянут — что буду делать? Хотелось бы мне, — просительно обратился он к Срубову почему-то, — помереть по-христиански. Это — чтобы как положено снесли меня и чтоб родня знала, где я.

— Снесут, дождешься, — хмыкнув, буркнул недовольно Срубов, — за жизнь расплачиваются смертью, дядька Аким.

Остальные замолчали, как-то сразу вроде б отрезвели.

— Уедем, — с трудом разлепил Оса