Небо красно поутру - Пол Линч

веревку и швыряет ее наземь, и вот уж развернулся и ускакал прочь. Мужчины встали и подошли туда, где останавливался он, и увидели, что оставил он тело. Лежало оно ниц в грязи с петлею на шее, и Мелок его перевернул носком. Физиономия у человека была вся исцарапана и стерта до крови, зубы выбиты, а десны кровоточили, и увидели они, что это тело Мориса. Под всею кровью губы его были серы, а белки глаз буры, а конечности темны от его собственных испражнений. Люди стояли пораженные, а кузнец медленно подбрел к ним и поглядел на тело. Вздохнул, потирая себе усы тылом ладони, и отошел прочь, и вернулся, нянькая старого мула с тележкой. Погрузил на нее тело, и Койл за ним понаблюдал и подошел. Какого хрена? спросил он.

Вновь кузнец вздохнул. Тут вокруг такие люди, кому б хотелось, чтобы ваша братия только своих держалась, сказал он. Просто так вот оно есть. И он повернулся и повел мула прочь.

* * *

Койл сходил в палатку лазарета и поглядел за Резчиком, заметил, насколько тот ослабел. Тело его натянулось, а глаза раскинулись вширь, словно у того, кто взирает откуда-то издалека, а дыханье простое дополнение к существу его. Поглядел он на других недужных, ссохшихся и высохших, словно дряблое дерево, выброшенное на берег морской, а потом Резчик повернулся к нему и прошептал. Койл нагнулся расслышать.

Поговори со мной, сказал Резчик.

Что тебе сказать?

Хоть что.

Койл поглядел на него изумленно, а потом заговорил.

Помню что-то вроде сна с ночи. Весь день про это думаю. Такое настоящее, что будто сам там был, знаешь? Будто кусок его с собою прихватил.

Резчик на него посмотрел. Где был? спросил он.

Койл улыбнулся. Утро там яркое через край, так-то, а я в лесу, у меня в руке топор, а лес вокруг меня весь густо чеканный. И во сне я знал, что вернулся домой.

Резчик снова зашептал, голос почти что не услыхать. У меня в кармане.

Койл нагнулся над ним, и сунул руку ему в карман, и зацепил в нем что-то такое, что пальцы его немедленно распознали всего лишь на ощупь, и он это вынул. Ленточка.

Резчик прошептал. На дороге. Так и не выбрал время.

Койл лишь взирал на нее, а потом кулак его на ней сомкнулся.

Валяй, сказал Резчик. Езжай домой.

Койл разжал кулак, и сложил ленточку, и сунул ее себе в карман, и взялся потом за руку Резчика, и туго сжал ее. Вот же хрен ты старый.

* * *

Он прошагал по выемке, мимо мужчин, сидевших ссутулившись, и никакого прощанья им не уделил, ничего не сообщил им о своих намерениях, что собирается он сбежать от фигуры смерти, коя за ним по следам, что намерен он добраться до дому, что ему жену и дочь лицезреть нужно и он так и сделает, но пока шагал вверх по краснощебеночному склону, мысли его начали на него давить своей тяжестью, и он, дойдя почти до вершины, вынужден был сесть на скальный выступ, чтобы подумать.

Подумал он о своей жене, сломленной на кровати, и о свете раннего утра в домушке, и о малости детки своей. Не больше почти что его руки, слизь обтекает пленкой все тельце ее, а глазки еще не открылись. Красота. Повитуха сказала, что нельзя его вовнутрь пускать, но он ей не внял и посмотрел, как она подносит нож к пуповине у детки на животике, режет ее, чтоб дать детке жизнь самостоятельную, радость, как свет прорывается излиться из него. Еще подумал он об отце своем, и о том, когда был ребенком, и о спокойном поощренье от человека того, вкопаться рукою вовнутрь животного, ухватить за голяшку и затем дернуть, пока жизнь не хлынет к нему тем тоннелем, жизнь клейкая и сине-ахающая, и отец его вдувал жизнь в нее собственным своим ртом, а он стоял и смотрел, гордость его раздувалась.

Под собою видел он лощину, всю разодранную до мяса, между тем как мужчины сидели, будто камни, вольными кругами, и тут взбрела ему в голову мысль. Не могу я бросить умирающего. Просто не могу. И глянул он на небо, как будто мог у него что-то вызнать, но тому, что увидел он, было нечего ему сказать, и он вытащил ленточку из кармана и посмотрел на нее, и увидел он лицо своей крохотули-детки, и дал себе слово, поднес ленточку к губам, и положил ее потом обратно в карман, встал и двинулся обратно вниз.

* * *

Ну-ка, ребятки, сказал он. Этим людям тут помочь надобно. Их нельзя оставлять самих по себе. Надо их отсюда вывезти.

Он смотрел, как голос его их омывает, люди напустили на себя такой вид, что безмолвно говорил об их безразличии, и он повернулся и подхватил два ведерка. Сходил к водоспуску, проводившему поток воды под насыпью, и подставил оба, пока не переполнились. Каждому недужному, кто мог пить, дал он отхлебнуть воды и тряпицею смочил им лбы. Закончив, подошел к тачке, и вывалил из нее землю, и откатил ее обратно к палатке.

Небо такое безоблачное, что казалось, будто веки земли разлепились, чтобы солнце молотило воздух. Люди наблюдали, как он тужится, тяжесть Резчика то и дело сбивала его с равновесия пяток, и он тащил бессильного, подхватив его под руки. Доволок его до тачки, и загрузил в нее, и покатил ее шатко к ним. Поравнялся с ними и остановился.

Вы что, не понимаете, что нам конец, если мы тут останемся?

Мужчины ответили пустыми темными лицами, рты их немы, а глаза неловко уставлены куда-то еще.

Вчера еще четверо заболело, а потому число дошло уже почти до половины ватаги, даже забывая про тех восьмерых, кто уже скончался. Грузите этих ребят и вернемся в дом Даффи, да поможем этих ребят вылечить, и нам самим заплатят, потому что здесь сидючи ничего мы себе не добьемся. В таком виде от вас никому никакого проку.

Люди посмотрели на Койла, а потом на Резчика, обмякшего полумертвым в тачке.

Один встал и заговорил. То был Томпсон. Мужик прав. Но этих нужно оставить тут, а уходить самим. Так мы только сами дозу вот этого себе получим.

Уйти-то можете, но тогда окажетесь ничем не лучше тех, кто сбежали, сказал Койл.

А я и не говорил, что я чем-то лучше.

Встал неповоротливо Мелок и склонил серые старые глаза к тугогубому лицу Томпсона,