Город пробужденный - Богуслав Суйковский

то же время непостижимое, нечто, что укрепляет веру, не умаляя святыни, ибо имело к ней не больше отношения, чем ночная тьма к солнцу. Уловки с освещением лика изваяния могли в лучшем случае насмешить богиню, если она вообще обращала внимание на подобные людские глупости.

И все же камень, из которого была высечена статуя, должен был повиноваться воле человека. Почему же сегодня, именно сегодня, выражение лица богини не изменилось в соответствии с освещением?

Она вскочила и дрожащими руками зажгла еще несколько лампад. Теперь богиня должна была гневно нахмуриться и смотреть прямо на людей. Нет, ее лик оставался бесстрастным, далеким.

Лабиту подскочила к зеркалу и сдвинула его тайным способом. Теперь, будь в храме люди, они бы поклялись, что изваяние улыбается. Но сегодня выражение его лица не изменилось.

Жрица набросила на волосы квеф, поспешно зашептала молитву и потянулась за курильницей.

Это была смесь миробалана, деллия и сандарака. Она давала одурманивающий дым, который толпа во время богослужений вдыхала с упоением. Запах садов богини, где обретут покой души ее последователей. Запах, угодный богине и обращающий ее милостивое внимание на просящего. И на этот раз богиня не соизволила изменить направление взгляда, не обратила внимания на курения. Лабиту бросала их целыми горстями в огонь, пока вокруг нее не поползли тяжелые, дурманящие клубы дыма, вьющиеся серыми струями. Волнистые испарения то сгущались, то растекались по сумрачным уголкам святилища, то окутывали голову изваяния, словно квеф. Но квеф этот, казалось, был знаком скорби и немилости. В кажущейся неподвижности воздуха эти медленные, словно нехотя плывущие клубы дыма были почти зловещи.

Лабиту лихорадочно прошептала следующую молитву и потянулась к другой, богато украшенной шкатулке. Она вынула полную горсть драгоценных, дороже золота, кусков электрона.

Она знала, что один из этих кусков обладал поистине необыкновенной ценностью. Волею богов, непостижимой и внушающей трепет тайной, в середине легкого камешка застыло отчетливое изображение насекомого. Это, конечно, будет самая угодная жертва для богини.

Она зачерпнула золотистые чудесные камни из шкатулки, не глядя, что берет. Если в ее руке окажется тот самый таинственный кристалл — это будет доброе предзнаменование. Знак, что богиня слышит ее молитвы и милостиво расположена.

Она медленно разжала ладонь и взглянула. Заветного камня в руке не оказалось. Зато она зачерпнула два хорошо знакомых куска электрона красного цвета. Она помнила их, потому что были даже опасения, настоящий ли это, угодный богам электрон, или нечто иное. И не помешает ли такой цвет при его сжигании перед изваянием. Клейтомах, продававший храму свежепривезенный с Туманных морей электрон, упрямо твердил, что это как раз самая ценная разновидность, что шлифовщик Лестерос сделал из подобранных по цвету камней ожерелье, которое стало любимым украшением Алсинаи, дочери фараона, и стоило три таланта.

Но жрец Биготон холодно возразил, что электрон такого цвета не может быть угоден милостивой богине жизни, плодородия и любви. И ему удалось сторговать его очень дешево. Позже он сомневался, будет ли такая жертва вообще угодна, пока сама Лабиту не решила, что жертва будет принята милостиво, но только в священную ночь.

Поэтому красные, похожие на рубины, камешки остались в шкатулке, где их тщательно хранили.

Теперь оба они попали ей в руку. Это должен быть знак. Несомненный знак. Но чего?

Лабиту снова огляделась. На основании статуи, на ближайших колоннах повторялся один и тот же мистический знак Танит — треугольник, увенчанный кругом, с двумя изогнутыми руками. Народ знал, что это знак богини, который нельзя повторять, ибо это навлечет несчастье. Высшие жрецы знали, что это лишь видоизмененный египетский иероглиф, означающий жизнь. Ибо Танит, богиня плодородия и любви, — госпожа жизни.

Лабиту вдруг склонилась перед изваянием, оставила обрядовые жесты и ритуальные молитвы и начала просить — горячо и просто, как обычная женщина.

Раз и другой, жестом благочестивых, когда они поминали чтимое божество, она поцеловала собственную правую ладонь. Она уже не поднимала глаз на статую, даже зажмурилась, лишь горячо шептала:

— Не карай, Баалат. Ты понимаешь, ты знаешь. Ты — богиня любви, ты не станешь мстить. Я… я ведь из-за любви. Из-за любви, что сильнее страха даже пред тобой, о, Астарта, Милитта, Тирата, Анаитис! Но ты милосердна и справедлива, Баалат, тысячей имен взываемая, вечно милостивая. А если… если ты должна карать, то карай меня. Только меня, не этот город, что чтит тебя через луну, звезду Хабар и воду. Который чтит тебя жертвой девственности наших дев. Который чтит тебя покорностью женщин в священную ночь и искренними дарами круглый год. Да будешь ты прославлена в веках, ты, что еси и будеши. Ты, что…

Она осеклась, чувствуя, что простая, доверчивая молитва невольно переходит в слова ритуала, повторяемые так часто. Внезапно Лабиту вскинула голову и почти с вызовом воскликнула:

— Ты уже караешь! Ты безжалостна! Ты знаешь, Баалат! Во мне пылает кровь, однажды неосторожно пробужденная! Мукой стали для меня одинокие ночи, и мукой — самые сладостные воспоминания! Мукой стало ожидание, и мукой — встреча с ним! О, ты ужасна, возлюбленная Баалат! Кровь бунтует при виде любого мужчины! Я уже не знаю, что такое покой, что такое дарующий отдых сон! Ты сделала врагом мне мое тело, мою молодость, мою красоту! Ты знаешь, Баалат! Но если так нужно, сжигай меня и терзай воспоминаниями, но не отнимай трезвого рассудка у моих мыслей и деяний! Ибо они нужны этому городу, который хочет защитить твои святилища! О, Танит бессмертная, пусть мой грех падет лишь на меня! Не на город! Ты не обманута и не осквернена, ибо что я значу пред тобой! Прими, о, прими милостиво жертву и яви милость твоему городу!

Она бросила янтарь в огонь и зажмурилась. Спустя мгновение знакомый, резкий, но все же приятный запах начал одолевать благоухание курений.

Лабиту взглянула вверх. Дым уже не окутывал голову изваяния, лицо богини было ясным, и глаза смотрели милостиво, хотя она и не меняла освещения.

— Танит бессмертная милостиво приняла жертву. Электрон расплавился и сгорел ровно, — услышала она голос за спиной и поспешно обернулась, чувствуя одновременно удушающий страх.

Жрец Биготон стоял в смиренной позе у ближайшей колонны, благоговейно склонив голову.

Он вошел бесшумно. Это нетрудно. Но когда он вошел? Что он слышал из ее заклинаний и молитв? Наверное, ничего лишнего, ибо он говорит спокойно, положенным в храме полуголосом:

— Прости, пречистая, что осмеливаюсь прервать твои моления, но достопочтенный Абсасом прислал вольноотпущенника. Просит на сегодняшний вечер шесть гедешот, которые на пиру, что