Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

Эрман пребывает в шоковом состоянии[574]. За последние несколько минут процедура подписания документов вдруг перестала быть абсолютно рутинной. Ведь он видел текст декретов об аресте Анрио с его генеральным штабом и Дюма, а затем – прокламацию Барера. Посыльный не мог не передать и новость о том, что Робеспьер подвергся нападению. За два дня до этого Эрман сообщил своему коллеге Ланну, что один известный патриот доверительно передал ему, будто через несколько дней Робеспьер собирается произнести «решительную речь в защиту свободы»[575], которая, как он надеется, продлит его власть. Что же пошло не так?

Теперь Эрман опасается за Робеспьера – и за себя. Ведь он полагает себя его другом и своей карьерой во многом обязан его покровительству. И в самом деле, у него есть все основания считать себя верным помощником Робеспьера в делах, касающихся уголовных преступлений, поскольку играет ключевую роль в раскрытии тюремных заговоров и, таким образом, снабжает Революционный трибунал «гильотинным мясом». А уж дальше за дело берется председатель Дюма. Если бы Робеспьер действительно замышлял устроить сегодня нечто такое, в чем его сейчас обвиняют враги в Конвенте, он, несомненно, поставил бы в известность и Эрмана, и других своих ключевых соратников – Пайяна и Флёрио в Коммуне и, конечно же, Дюма; разве нет? Эрман начинает сожалеть о своем письме Робеспьеру, где говорит о потенциальном судье как о «заслуживающем быть одним из нас»[576]. Фраза, которая так удачно вписалась в черно-белую оценку человечества, свойственную Робеспьеру, будет не очень-то хорошо смотреться в обвинительном заключении Эрмана – если близость к Робеспьеру обернется против него.

14:00

ЗАЛ КОНВЕНТА, ДВОРЕЦ ТЮИЛЬРИ

Робеспьеру трудно нащупать путь к отступлению. Депутаты, похоже, готовятся к убийству, и публичные галереи, судя по всему, твердо стоят на стороне Конвента. Депутаты со своих скамеек заметили, как изменилось за последние часы лицо Робеспьера: от напряженной бледности – к беспросветному, озлобленному отчаянию. Он пытался просить, умолять, угрожать – лишь бы его выслушали, но безуспешно. Похоже, теперь он намерен оттолкнуть от себя всех, кроме самых близких друзей и сторонников. Только что он в лицо называл своих коллег убийцами. Тальен прав: вопрос о том, что делать с Робеспьером, должен быть решен немедленно.

До сих пор первоочередными делами были нейтрализация угрозы со стороны командующего НГ Анрио и обращение к жителям Парижа с прокламацией. Попутно там и сям идут разговоры об аресте Робеспьера, и эта идея выглядит очень соблазнительной. Но чтобы отважиться на такое, нужно, чтобы кто-то официально предложил поставить вопрос на голосование. Наконец, возможно, вспыхнув от робеспьеровских оскорблений, малоизвестный депутат из Аверона Луше выходит вперед и заявляет:

– Я требую ордера на арест Робеспьера!

Вначале призыв Луше к mise en arrestation – аресту – в отношении Робеспьера вызывает слабую реакцию – лишь в некоторых местах зала раздаются нервные хлопки, но постепенно поддержка растет и становится единодушной[577]. Похоже, Конвент наконец взял быка за рога и осознал, что он делает. Или нет? Другой малоизвестный депутат, Лозо из Нижней Шаранты, делает еще один шаг и требует mise en accusation – импичмента.

Вероятно, Лозо движет то, что затребованный Луше ордер на арест (mise en arrestation) не обязательно подразумевает тюремное заключение. В 1793 году нескольким депутатам-жирондистам было разрешено оставаться на время ареста в своих домах, и впоследствии они бежали. Впрочем, применительно к Робеспьеру различие между двумя ордерами[578] носит скорее теоретический характер: никто не может себе представить, чтобы ему позволили отбывать срок ареста у Дюпле. Он отправится в тюрьму с круглосуточной охраной. Однако, как ни странно, депутаты сами противоречат себе в этом вопросе. Ведь в ходе обсуждения Закона 22 прериаля Бурдон из Уазы, Тальен и другие добивались от Робеспьера гарантий того, что суровое законодательство не будет использовано для импичмента депутатов. Робеспьер грубо заткнул их на прениях. Его тогдашняя неуступчивость придает сегодняшним нападкам на него дополнительный блеск легитимности, и депутаты невольно испытывают нечто вроде удовлетворения или даже злорадства.

Скорее всего, большинство депутатов сейчас мало думают об улаживании юридических формальностей: они просто хотят, чтобы Робеспьер оказался полностью устранен из политической жизни. Они понимают, что это означает гильотину, санкционированную Революционным трибуналом. Однако если они вспоминают процесс над Дантоном – как быстро и безжалостно все решилось, то многие могут вспомнить и суд над Маратом, устроенный жирондистами в апреле 1793 года. Несмотря на убедительные улики против него, Марат был оправдан[579] и покинул Трибунал на плечах своих сторонников. Не может ли Робеспьер сделать то же самое? Может ли его популярность сказаться на приговоре? Членам КОС известно, что после реформы 22 прериаля судейская коллегия и состав присяжных заседателей пополнились кандидатами, назначенными Робеспьером из списка его протеже, включая тех, кто входил в его неформальную охрану[580]. Можно ли рассчитывать на то, что Трибунал вынесет обвинительный приговор? Те депутаты, которые стараются не поддаться лихорадке с вынесением приговора, считают, что отсрочка, которую дает простой ордер на арест, пойдет на пользу обвинению, поскольку позволит собрать больше доказательств виновности Робеспьера. Ведь на самом деле, несмотря на сегодняшние раздражение и крики, представленные против Робеспьера доказательства его «заговора» – весьма тонкого свойства, они косвенные и допускают различные толкования.

Пока депутаты размышляют, как лучше поступить в данной ситуации, брат Робеспьера Огюстен, видя, как развиваются события, и пришедший к выводу, что сопротивляться уже бесполезно, смело выходит вперед:

– Я виновен так же, как и мой брат. Я разделяю его достоинства, хочу разделить и его судьбу. Я требую ордера на арест и меня.

Робеспьер тронут преданностью брата. Его попытки добиться слова пока безуспешны, но он решительно обрушивается на других депутатов.

Желая прервать его, монтаньяр Шарль Дюваль спрашивает:

– Председатель, может ли один человек быть хозяином Конвента?

Вновь вступает неизвестный депутат:

– Он является таковым уже слишком долго!

Фрерон (вступает в дискуссию впервые):

– Ах! Как трудно свалить тирана!

Фрерон прав: несмотря на все крики и сложившийся консенсус по поводу того, что Робеспьер – тиран, депутаты все же проявляют удивительную робость в том, что касается его устранения. Споры о том, какой ордер следует применить, лишь отвлекают внимание от главного вопроса. После еще нескольких беспорядочных реплик Тюрио с трибуны наконец прекращает бесконечные прения по поводу ордера и выносит на рассмотрение собрания предложение об ордере на арест[581]. Предложение принимается единогласно.

В этот момент вперед выходит Филипп Леба. Его друзья, желая удержать его от выражения солидарности с Робеспьером (и, возможно, помня о том, что всего шесть недель назад у него родился сын), исподтишка дергают его за фалды[582], чтобы он вернулся на место, да так сильно, что рвут камзол. Но Леба настроен решительно:

– Я не хочу разделять бесчестье этого декрета. Я также желаю быть арестованным.

Неожиданно поднимается вопрос о целесообразности распространения ордера на арест на других лиц из окружения Робеспьера. В дискуссию вступает член КОБ Эли Лакост[583], который заявляет, будто слышал, как Огюстен Робеспьер заявлял якобинцам: «Они говорят, что комитеты не коррумпированы; но если коррумпированы их агенты, то должны быть коррумпированы и они сами!» Огюстен, несомненно, должен разделить судьбу своего брата.

Теперь делает шаг вперед и берет слово Фрерон:

– Граждане, коллеги: в этот день свобода и отечество восстанут из руин!

Робеспьер пытается иронизировать:

– Да, вот он – триумф бандитов!

Фрерон, воодушевленный мощным неодобрительным гулом, прокатившимся по залу вслед за репликой Робеспьера, подхватывает эстафету. Вероятно, под влиянием Тальена он пытается расширить обвинения, включив в них не только Огюстена Робеспьера и Леба, но также Кутона и Сен-Жюста. Эти трое, утверждает Фрерон, планировали

образовать триумвират, который напомнил бы