Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

и вступил в ряды антифранцузской коалиции. Дюмурье, его преемник на посту командующего Северной армией, превозносился до небес как генерал-патриот, а затем последовал примеру Лафайета и в 1793 году оставил свой пост. Эти примеры умело использовались против политических противников и на внутреннем фронте. Так, Революционное правительство сумело обратить популярность критически настроенных Дантона и Эбера против них. Согласно логике правительства, эти люди стремились к известности, чтобы наилучшим образом организовать заговор против Республики.

«Революция, – заявил Робеспьер перед Конвентом в ходе процесса над Дантоном, – заключается в народе, а не в известности отдельных людей»[599]. Ни один человек, каковы бы ни были его заслуги в деле революции, не может быть выше закона и уважения к республиканским институтам, основанным на суверенитете народа. Республиканские институты всегда должны стоять выше личности. К политическим деятелям, добившимся известности, следует относиться с инстинктивным недоверием. Journal historique et politique сообщал, что парижане испытывают отвращение к самим себе, осознав, сколь наивны они были, следуя за Эбером и Дантоном. Что ж, по крайней мере, с некоторой печалью заключал журнал, этот эпизод «излечил народ от идолопоклонства перед личностями»[600].

Таким образом, опасность, связанная с политической славой, вошла в публичный дискурс до такой степени, что возникла реальная опасность того, что и Робеспьер, с такой суровостью отслеживавший уровень чьей-то еще известности, сам попадет в собственную ловушку. К тому же тот ореол славы, который окружал его самого, теперь, похоже, начинает меркнуть. Представление о том, что республиканские институты, носящие сакральный характер, заведомо превосходят любую эфемерную индивидуальную знаменитость, глубоко укоренилось в парижской политической культуре. Весной в одном полицейском отчете упоминался эпизод, когда несколько человек принялись расхваливать Робеспьера; при этом отмечалось, что один из этой группы лиц впоследствии заявил, что

несмотря на то, что Робеспьер сослужил службу революции, если бы он изменился, то долг республиканца состоял бы в том, чтобы забыть все его свершения, видеть только его преступления и требовать, чтобы закон его покарал[601].

Луи Мартине, член Революционного комитета секции Тюильри, был еще более откровенен: он говорил своим коллегам, что вследствие того, что он называл «гомоманией»[602], люди теряют представление о salus populi[603], и резко критиковал Робеспьера: за то, что тот «считает контрреволюционером всякого, кто не придерживается его мнения». Насколько широко распространены подобные взгляды? По-прежнему ли Робеспьер настолько популярен среди парижан, как опасались его коллеги по правительству? Встанут ли парижане на сторону Робеспьера-жертвы? Ответ на этот вопрос должен проясниться в ближайшие часы. Но уже в первом акте антиробеспьеровской драмы можно предположить, что популярность Робеспьера на публичных галереях зала Конвента, похоже, была переоценена.

15:00

ШТАБ-КВАРТИРА НАЦИОНАЛЬНОЙ ГВАРДИИ, УЛИЦА МАРТРУА (СЕКЦИЯ КОММУНЫ)

– Никто не может исполнять ничьи приказы, кроме моих и Коммуны[604].

Гневный голос командующего парижской Национальной гвардией Франсуа Анрио раздается в штаб-квартире Национальной гвардии на улице Мартруа, примыкающей к южному фасаду Ратуши.

Новости о том, что случилось в начале заседания Конвента, наконец-то дошли до восточной половины города. Гр. Базанери, командир батальона НГ секции Коммуны (где расположена мэрия), был отправлен муниципальным чиновником своей секции выяснить, что происходит. Он видит, что Анрио в ярости выкрикивает приказы всем и каждому, а заодно ведет лихорадочные переговоры с мэром Парижа Жан-Батистом Флёрио-Леско и национальным агентом Клод-Франсуа Пайяном.

Узнав о том, что декретом Конвента он отстранен от должности, Анрио без долгих размышлений встает на путь вооруженного сопротивления. Базанери он отправляет в свою часть с приказом бить générale, в то время как его адъютанты уже суетятся и делают все возможное, чтобы распространить этот приказ шире. Générale – это барабанный бой, призывающий всех военнослужащих Национальной гвардии прибыть на пост в свою секцию. Также он оповещает население о том, что происходит нечто важное. В прошлом, услышав его, гражданские комитеты нередко созывали экстренные заседания общего собрания своих секций.

Анрио в ярости от того, что его застали врасплох[605]. Сегодня утром он столкнулся со старым другом, который приехал в город на один день, и на вопрос, сильно ли он занят, Анрио уверенно ответил: нет. Он и в самом деле не ожидал, что события повернутся таким образом. Его злость на себя и ярость на весь мир лишь усугубляются, когда прибывает гр. Курволь, один из служителей Конвента. Он вручает Анрио копию послания, требующего от мэра и национального агента явиться в зал заседаний, чтобы продемонстрировать, что они берут на себя ответственность за общественный порядок в городе в связи со сменой командования НГ. Курволь просит мэра расписаться о вручении послания, но разъяренный Анрио выхватывает перо из рук Флёрио и орет на Курволя:

– А ну пошел к черту отсюда. Еще и расписку ему, чего захотел. Не те времена! Иди и скажи негодяям, которые тебя прислали, что мы обсуждаем здесь чистку в Конвенте и скоро придем за ними[606].

Однако, когда Курволь пытается уйти, его арестовывают и швыряют в тюрьму. Та же участь постигает и другого посланца Конвента, шпиона КОС Франсуа Эрона, который с небольшой делегацией доставил в генеральный штаб НГ официальный указ Конвента об отставке Анрио. Командующий обрушивает на прибывших целый залп оскорблений[607] – одно краше другого, на это он горазд – и приказывает немедленно заключить их в тюрьму.

Подобного рода обращение с Курволем и Эроном свидетельствует о том, что Коммуна и Национальная гвардия уже приняли судьбоносное решение о неповиновении Конвенту. Более того, пребывающий в ярости Анрио заручился сочувствием Флёрио и Пайяна, еще когда те только узнали о новости. О сегодняшних событиях в Конвенте эти люди услышали посреди неспешного заседания Муниципального совета[608], шедшего в соседней Ратуше. Они тут же ушли с него и быстро поняли, что пора отложить в сторону вопросы реформы кладбищ и дренажа – и сфокусироваться на организации вооруженного сопротивления. Три руководителя Коммуны не могут не осознавать, что эти действия сопряжены со смертельным риском. Сознательно и недвусмысленно отвергая власть, они переходят Рубикон и оказываются вне закона – по крайней мере формально. Они исходят из понятной посылки – неотъемлемое право народа на восстание. Это одно из прав человека, за которое движение санкюлотов борется с первых дней революции. Оно закреплено в радикальной Декларации прав человека, предваряющей Конституцию 1793 года. Несмотря на то что в период революционного правления сама эта конституция не действует, подразумевается, что права, провозглашенные в ней, остаются в силе.

Ставки в надвигающемся кризисе очень высоки, и напряжение от этого только усиливается. Анрио, по крайней мере, знает, как вести себя во время восстания (хотя давление, похоже, действует и на него: почерк в его приказах становится размашистым и дрожащим[609]). Но для Флёрио и Пайяна организация восстания – дело незнакомое. Легкость, с которой они пошли на поводу у Анрио, может выдать их неопытность: в конце концов, это ему, а не им предъявлено обвинение в аресте. Возможно, они чересчур поспешили с решением откликнуться на зов судьбы. У обоих нет опыта в деле руководства парижским восстанием. Флёрио долгое время был активистом в секции Музея, так что, по крайней мере, наблюдал восстания воочию, пусть всего лишь со зрительских трибун. Пайян обладает определенным военным опытом и хладнокровием, полезным в подобных обстоятельствах. Но ему всего 27 лет, и в городе он находится меньше года – только завтра, 28 июля 1793 года, будет год, как он сюда прибыл. Он тоже своими глазами не видел классических парижских journées. День лейки станет для него боевым крещением.

Назревает восстание по типу 31 мая. Коммуна организует население Парижа и мобилизует Национальную гвардию, чтобы подвергнуть Конвент чистке и наказать врагов Робеспьера. Однако реализация этого плана осложняется тем, что люди в Ратуше до сих пор находятся в неведении относительно того, что именно произошло в Конвенте сегодня днем: кто, собственно, их