Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

оказывается перекрыт. После апрельского разгрома министерств качество информации, получаемой от шпионов, заметно ухудшилось. Кроме того, чреватый самыми неприятными последствиями раскол между полицейскими службами, относящимися к КОБ и к КОС, приводит к тому, что их донесения просто сваливают в одну кучу, и единой картины состояния общественного мнения не получается. Полицейские информаторы часто идут по легкому пути и просто говорят своим хозяевам[592] то, что, по их мнению, те хотят услышать. Например, в истории с Легрэ полно очевидных несостыковок – мужчины, скорее всего, были пьяны, а их хвастовство изданными в секциях памфлетами – плодом их подогретого алкоголем воображения. Но полиция умалчивает об этом перед начальством. Таким образом, приспособленчество усугубляет проблему и создает атмосферу страха и подозрительности, которая порождает чрезмерную реакцию на критику. Аналогичным образом, несмотря на то что нападения КОС на популярные клубы и свободу слова на уровне секций весной оказали гнетущее воздействие на многих санкюлотов, эти нападки не только не уничтожили инакомыслие, но помогли загнать его в подполье. Например, несколько месяцев назад полицейские шпионы зафиксировали следующий разговор о гильотине, который типограф-подмастерье и его друзья вели на площади Революции:

– Если гильотинировать людей только за то, что они думают [спросил подмастерье], сколько людей погибнет?

– Не говори так громко [ответил друг]. Они могут нас услышать и забрать[593].

Из этих произнесенных вполголоса реплик легко заключить, что репрессивные силы подавляли голос народа и превращали людей в конформистов, верящих всему, что им говорит власть. Но так ли это? Сколько еще парижан мыслили так же, как эти молодые люди, которые, проявляя должную осторожность, не отказывали себе в возможности высказаться – по крайней мере, там, где в городе еще остались площадки для выражения свободного мнения (пусть даже в данном случае их действительно подслушали)?

Легко упустить из виду, что почти все ведущие деятели центрального правительства – новички в политике, да и в Париже тоже. Большинство из них – провинциалы[594], их знакомство с политической культурой французской столицы произошло недавно – и в ряде случаев весьма поверхностно. Это важно, поскольку Париж имеет давнюю и весьма характерную традицию инакомыслия и противостояния, совершенно противоположную той покорности и конформизму, которые навязывают парижанам сегодня. «Жители Парижа по природе своей – фрондеры», – провозглашал Луи-Себастьян Мерсье в последние годы Старого порядка, вызывая в памяти вольнолюбивый и непокорный дух, противостоящий власти, который парижане усвоили во время гражданских войн Фронды (1648–1653 годы). Фрондерство, пожалуй, до сих пор является стандартной позицией, нормой для парижского общественного мнения.

Они смеются надо всем[595], – писал Мерсье о парижанах перед 1789 годом. – Против пушек они борются водевилями, королевскую власть сковывают выпадами-эпиграммами, карают своего монарха безмолвствием или оправдывают аплодисментами.

Само представление о том, что «правительство в состоянии укоротить язык парижанам», нелепо. Жители города, предупреждал он, в целом «любезные, воспитанные, гибкие, но не следует принимать присущую им легкость в обращении за слабость». Можно подумать, что в таком хорошо охраняемом городе не может произойти крупномасштабных беспорядков. На самом же деле, писал Мерсье, если бы они начались, то быстро вышли бы из-под контроля. Парижанин «достаточно уверен в себе, чтобы не бояться деспотического абсолютизма».

«То, что люди называют оппозиционным духом, – утверждает Мерсье, – парижане впитывают с молоком матери»[596]. Политика для них есть некое зрелище, критическими наблюдателями которого они являются. И наоборот – реакция опытной театральной аудитории показывает, что и спектакль она рассматривает, среди прочего, как политику. Это фрондерское отношение к жизни проявляется также и в «типографском сопротивлении», которое можно обнаружить в газетных колонках, и в своего рода моральной экономике – в очередях за хлебом, и в острословии завсегдатаев кофеен. Стремление правительства в целом и Робеспьера в частности осуждать все подобные реакции как «контрреволюционные» либо «аристократические» (или даже всего лишь «умеренные») в действительности основано на непонимании самой сути вещей. Открытое проявление промонархических взглядов в городе на протяжении какого-то времени практически отсутствовало. Доказательства, что враг вмешивается в городскую жизнь или что в Париже орудуют какие-то контрреволюционные организации, – ничтожны. Чрезмерная реакция Робеспьера на любую критику в свой адрес попросту контрпродуктивна. Она порождает ложные оценки – и именно что ложные новости.

Есть, впрочем, и немного исключений, свидетельствующих о том, что в Париже не все так спокойно и хорошо. В народе широко распространено разочарование правительством, которое с явной неохотой относится к тому, чтобы страна могла в полной мере пожать плоды военных успехов после битвы при Флёрюсе. Подавление Коммуной стихийного движения братских банкетов в честь победы французов выглядит абсолютно нелепой мерой. А еще сверху все время намекают, что сейчас самое время закрутить гайки и призвать к ответу всех врагов революции – в момент, когда необходимость в терроре, очевидным образом, отпадает. Кроме того, последние изменения в экономической политике правительства, связанные с отходом от принципов эгалитаризма, вызывают тревогу: изменение ценового максимума облегчает жизнь фермерам и торговцам, но не парижским потребителям, в то время как планируемый максимум заработной платы, несомненно, станет безжалостным ударом по способности населения сводить концы с концами.

Однако, несмотря на напряженность по всем этим вопросам, ситуация не дает оснований полагать, что правительство и парижане противостоят друг другу. Кипящего недовольства готовой взорваться массы нет. Более того, Париж в целом положительно относится к проводимой политике, и правительство напрасно недооценивает существующий запас доверия к себе. В конце концов, именно об этом говорил шпион Русвиль в своем вчерашнем докладе: народ «полон доверия к Конвенту»[597].

Революционному правительству в значительной степени удалось увлечь за собой парижское население. Парижане с неподдельным энтузиазмом относятся к военным действиям, о чем свидетельствует популярность карманьол Барера, и, исполненные патриотизма, готовы принимать как весь арсенал террора, так и множество тягот, связанных с мобилизацией страны. Повседневные, рутинные дела, которыми занимались сегодня утром власти секций, также напоминают о прочности договора между правительством и народом Парижа – договора, на который опиралось Революционное правительство: сбор селитры свидетельствует об искренней увлеченности патриотическим порывом, а работа комитетов социального обеспечения – о новом уровне социальной солидарности, установленном правительством. Фрондерские настроения и раздражение в связи с кое-какими мерами политического характера не свидетельствуют о том, что парижане стремятся разорвать узы, наложенные Революционным правительством под руководством Конвента. И все же они хотят высказаться и претендуют на право иметь свое мнение при Революционном правительстве – так же, как имели его и при «деспотическом абсолютизме», о котором вспоминал Мерсье.

Если парижане скорее поддерживают Революционное правительство, то что же остается Робеспьеру? Насколько далеко зашли перешептывания и разговоры о тиране среди политической элиты? Робеспьер явным и неявным образом упоминается как в хвалебных, так и в критических высказываниях в адрес Революционного правительства в целом. Народ замечает, что Робеспьер редко радуется победам на фронте: он слишком обеспокоен угрозой возникновения военного деспотизма, чтобы радоваться успехам на поле боя. Кроме того, его статус знаменитости вызывает немалое беспокойство. Сам феномен знаменитостей возник недавно – и в рядах поклонников Робеспьера оказалось множество почитателей его политического мастерства; однако прибыло также и его хулителей. Эмоциональные связи, на которых основывается феномен знаменитости, противоречат общепринятым представлениям о политической разумности. Считается, что адепты следуют эмоциональным импульсам, а не доводам разума. Самые горячие сторонники Робеспьера, по словам одного журналиста, обнаруживаются среди «женщин и слабоумных»[598].

Кроме того, недоверие к знаменитостям имеет под собой серьезную историческую основу, которая упирается в опыт революционной политики начиная с 1789 года. Первым политиком-знаменитостью революции стал Мирабо. Его героическая роль в начале революции привела к тому, что после смерти в 1791 году по результатам голосования он был похоронен в Пантеоне. Однако после того, как в 1792 году вскрылось его предательское, тайное сотрудничество с королем, народная любовь к нему сильно пошатнулась. С тех пор произошла целая череда подобных случаев, когда за восходом звезды политической знаменитости следовал ее крах. Лафайет, «герой двух миров», в 1792 году дезертировал из армии