Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

— Это придворный графа. Любитель залезть под подол моей жены.

Рот Скарафаджо раскрылся, но ни единого звука оттуда не донеслось. Глаза были круглы от удивления.

— Я сказал жене, что уезжаю на несколько дней, так она ему писала, и он решил ее навестить.

— Ах он ублюдок! — выпалил Роха с такой яростью, будто это к его жене ехал любовник. — И ты решил его всего-навсего застрелить?

— Да. — Кавалер вздохнул. — Решил застрелить.

— Ты слишком добрый, Фолькоф! — говорил Роха с жаром. — Слишком добрый.

Волков посмотрел на него, и в его глазах Скарафаджо увидал вопрос.

— Давай возьмем его живым, слышишь, лучше не стрелять в него. Возьмем живым, разденем ублюдка и посадим на кол.

— На кол? — Волков даже удивлялся тому, как Игнасио Роха принял близко к сердцу его беду.

— На кол, на кол ублюдка! — повторил Роха, скалясь в предвкушении. — Я сам срублю, сам заточу и сам обожгу кол на огне, я знаю, как это делать, я знаю, как загонять кол в зад, чтобы тот подлец сразу не подох, чтобы покорячился на палке живым пару дней.

— На таком холоде он два дня не протянет, — разумно заметил кавалер.

— И черт с ним, вкопаем кол прямо тут на холме, чтобы все с дороги видели, как лазить под юбку госпоже Эшбахта. Пусть сгниет на этом колу, а ты не дозволишь попам его отпевать.

— Хорошая мысль, Скарафаджо, хорошая мысль, — задумчиво проговорил кавалер, — только вот ублюдок этот из ближайшего круга графа. Граф с ним ужинает каждый день. Посадим на кол его шута, так граф и обидится, хоть и родственник мне.

— Сволочь, — разочарованно выругался Роха то ли на графа, то ли на его шута.

— Так что придется его просто пристрелить, — не менее разочарованно произнес Волков.

Он хорошо видел и вблизи, и вдали. Глаза не подводили кавалера практически никогда. Он еще не договорил свою фразу, как уже понял, что просто пристрелить фон Шауберга, скорее всего, не получится. Роха что-то еще говорил, но Волков уже не слушал, он вглядывался вдаль, на север, где на дороге появилось темное, вернее, почти черное пятнышко.

Человек с обычными глазами мог сказать, что это кто-то едет. А Волков уже видел, что это всадники. Сколько их, он еще разглядеть не мог, но это были всадники, явно больше двух, и были эти всадники людьми благородными. Ни секунды он не сомневался, что один из них фон Шауберг, ни секунды он не сомневался, что его отличный план уже не сработает. Нельзя убить несколько дворян, даже если они на твоей земле и один из них едет к твоей жене.

Волков встал с седла, Роха, что-то еще говоривший, замолчал на полуслове, стал приглядываться, но, видно, не смог рассмотреть приближающихся всадников.

— Эй, Хилли, глаз у тебя молодой, что там увидел кавалер? — спросил он молодого сержанта.

— Там? — Хилли тоже стал вглядываться вдаль. — Там всадники, кажись, из благородных. Трое. Или нет… А, да, трое, трое их.

Теперь и Волков уже их разглядел. Их действительно было трое. Что за дурак! Как он мог не подумать об этом, это же было так очевидно. Этот ублюдок фон Шауберг не поедет один. Нипочем один не отправится, просто из соображений безопасности.

Эх! Ничего и никогда у него не выходило так, как ему хотелось бы. Так, как он задумывал. Всегда все шло не так.

Роха тоже встал.

— И кого из них убивать?

Волков не ответил, он присматривался к подъезжающим всадникам, пока не сказал:

— Фитили запалите и спускайтесь чуть попозже за мной. Стреляйте, только когда крикну или подниму руку.

— Да в кого же, в какого из них? — вслед ему кричал Роха. — Или всех бить? Что? Всех бьем?

Тем и хорош был Роха, тем и хорош, тем и отличался он от молодых благородных господ, что были в выезде Волкова, что плевать ему было, кто там, коли сказал бы господин бить всех, так и бил бы он всех без всякого разбора и всякой жалости. За то и ценил его кавалер.

Но сейчас Волков не мог ему сказать, кого бить. Он и самого фон Шауберга помнил плохо, а тут их трое. Надо было спуститься с холма, увидеть их, различить, надо было решить, кого из них бить и бить ли вообще кого-нибудь. И, кроме него, никто бы этого не сделал.

Волков по скользкой глине двинулся вниз, к своему коню. Он не знал, что теперь делать, как быть дальше. Кажется, дела пошли самым худшим образом, а сердце принялось биться намного чаще, чем нужно.

Волков начинал волноваться от одной мысли о том, что сейчас увидит лицо недруга. Сейчас будет говорить с тем, кто за глаза оскорблял его, кто насмехался над ним, кто поносил его в письмах, которые писал его жене. С тем, кто раздевал его жену, укладывал ее на постель, кто раздвигал ей ноги.

Нет, он ничего не мог с собой поделать. От этих картин и этих мыслей вопреки собственной воле кавалер наливался лютой холодной злобой. Такой сильной, которая и рассудок помутить могла.

И не было у него ни сил, ни способов бороться с этим всеобъемлющим чувством. У Волкова руки дрожали, когда он садился в седло. Дал шпоры слишком резко, конь так вперед рванул, что кавалер едва не выпал из седла — вот смеху бы вышло.

«Возьми себя в руки, дурак, — прошептал он, выезжая из-за холма на дорогу, и тут вспомнил то, что успокаивало его хоть немного даже пред самыми тяжкими сражениями. — Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…»

Это всегда срабатывало. Не сказать, что совсем успокаивало, но кое-что давало. Не зря он выучил эту молитву на непонятном тогда ему языке еще в молодости. Теперь же, дочитав ее до конца, кавалер не успокоился, нет, но взял себя в руки как перед делом, перед боем.

Волков остановился на дороге и похлопал коня по шее:

— Ну, тише ты, тебе-то точно ничего не грозит.

И трое господ, что ехали к нему, его уже увидали. Все трое смотрели пристально и, судя по их лицам, не рады были его тут видеть.

Молодые красавцы, щеголи в шубах, замше, парче, с белоснежными перьями на беретах. Дорогие лошади в дорогой сбруе. Слава богу, слава богу, что он не отдал приказа стрелять. Одного из этих господ Волков узнал первым, еще издалека, еще фон Шауберга не рассмотрел, а этого уже признал. Признал