Ищите ветра в поле - Алексей Фёдорович Грачев

— Ну, что, Гоша, — спросил его, как выплюнул сгусток матерщины. — Все же неймется насчет земли? Не один так другой? Разрубать скоро землю примутся. Выйдет, стало быть, эта принятая реформа...

— Не один так другой, — ответил тот, взвизгнув тоскливо. — Их-ты, как комары... Не отступятся, видать... Туго нам, Никеша! Туго!..

2

— Слышь-ка, батяня, — заговорила Валентина, ставя на стол перед отцом чашку горячего картофеля с топленым маслом. — Трошка-то наш. Будто это нравлюсь я ему. Утром признался.

И прыснула довольно, и лицо закрыла локтем. Ну, точно маленькая девчонка.

— Все лучше, чем твой Фока, — не удержался тут Никон Евсеевич. — Слоняется по свету. Вон грабят кооперативы, церкви. Свалят на Фоку, вот тебе и будь знакомая арестанту. Выдал бы я тебя за Трофима.

Валентина засмеялась:

— Да он знает, что у меня есть Фока. Сам сказал. Мол, хахаль есть уже у тебя.

Никон Евсеевич опустил руку с ложкой, поднял голову. А дочь, как птаха божья, не замечая, как меняется в лице ее отец, не замечая опущенной ложки:

— А что бы я сказала, коль сваты от Трошки? И верно, батя?

— Где он твоего кавалера видел? — спросил глухо Никон Евсеевич.

— А шут его знает, — уже обидчиво ответила Валентина, только тут заметив нахмуренное лицо отца. — Может, и в доме.

— А может, на ярмарке?

— Да что ты пристал ко мне!

— Поди, — оборвал ее сердито отец. Валентина шаркнулась в дверь, успев испуганно оглянуться. Мол, что это произошло с отцом.

Никон Евсеевич двинул чашку, вскочил, заходил по комнате. Страх нарастал, он уже давил горло. С чего этот разговор? И завел его Трошка после ярмарки. Значит, видел там, в городе, Фоку. А может, и здесь видел, а молчал. А может, снова тот любитель кваса подстерег его в городе. Может, все выложил Трошка: и что видел Фоку, и что бутылка в доме с кораблем. Никон Евсеевич торопливо надел сапоги на босу ногу, спустился вниз. Вышел на улицу, оглядываясь на соседские дома, прошел прогон, спустился к бурьяну. Ноги захрустели ржавьем, битым стеклом, ломаными бардовками. Раздвигал сапогами хрусткие кусты, присев, вглядывался. Только битое стекло, только помятое ведро, обломки от оглобель. Нет, не находил он той бутылки. Может, разбилась она на куски тогда. Или укатилась под гору. Так тешил себя Никон Евсеевич, возвращаясь домой. А поднялся в комнату, и снова охватил страх. Не иначе как он выудил бутылку, Трофим. По наущенью. Не иначе. И, выхватив бутыль пива, плеснул в стакан, обжег кислым горло. Забегал по комнате, останавливался возле окон, смотрел вниз, останавливался возле икон, вглядывался в немые черты, в глаза эти, поблескивающие слезами. И опять метался из угла в угол. Что, если уже все известно, что, если?.. Опять замер у окна, уставился в черный квадрат разобранного колодца. В него бы Трошку! Подпоить — и в него. Мол, сам. И обрадовался, и потянулся за бутылью, а глотнул еще пива — и опять скользкая, как уж, мысль в голову: «А если зазря»...

— Революция! — завыл вдруг. — Вот она тебе, революция! Убивцем делает! Убивцем!

За спиной Валька, не слышал даже шагов.

— Что вы кричите, батяня?

— Так это я, — опомнился, — хотел попеть песню. А не выходит. А ты поди спи, не обращай на меня внимания.

3

Еды стояло на двоих, может, сама Валентина заодно собралась сесть за стол, хлебать молоко, грызть перепревшую баранину. Кость торчала из чашки, испуская еще легкий дымок, дыша жаром печи, маня наплывами жира. Пожалуй, сама собралась сесть, потому как и картошки в чашке высилась гора — топленой, поджаристой.

Трофим посидел немного, прислушиваясь к шагам в доме, хлопанью дверей. Ну-ка и верно заглянет Валька. Не дождался, ухватил кость. И представил снова, как пойдет он по этому большому дому, оглаживая скользкие, как лед на пруду в конце ноября, изразцы на печах, подымая крышки сундуков, полных, наверное, и шуб, и сюртуков. Потом, по-хозяйски, войдет в комнату Валентины, сядет на стул, неторопливо снимет свои сапоги-хром. А в комнате иконка с зеленой лампадкой, одеяло на кровати, подушечки клином, накидка на верхней, с кружевами...

Даже есть перестал, покосился на черные «глаза» сучков в потолочных половицах. Глаза эти смотрели осуждающе — только пальца деревянного не хватало погрозить Трофиму за эти мысли. Нет уж, последние дни он здесь, и пусть другой кто-то спит на деревянной койке, смотрит в решетчатые окошечки в сад на черные стволы лип, пахнущих так дурманно перед каждым дождем...

Вот только завтра утром поищет эту бутылку. Надо, раз просил товарищ Пахомов. С этими думами он лег спать. А проснулся от легкого скрипа. Но не двери уже, а стула. Открыл глаза и увидел сидящего возле койки Никона Евсеевича, пьяного и странного. Он сидел, откинувшись на спинку стула, как в ожидании поезда на вокзале, и смотрел на Трофима, и глаза его были похожи на глаза Гурия Варсонофия — такие же темные, немигающие и пугающие. Дрожал огонь лампы на столе — трепетали блики на потолке. Трофим поднялся, но ладонь придавила его назад к подушке. В мучнистом дрожащем свете блеснули на миг редкие зубы под такими же серыми, как мука, редкими усами.

— Прости, что разбудил.

Голос был тих и, кажется, даже добрый, не отдающий опасностью. Трофим промолчал. Тогда Никон Евсеевич спросил:

— Что помереть во сне мог бы, Трошка, не прикинул сразу, вот как проснулся?

И вздрогнул Трофим от таких слов, поняв их смысл и жестокость. А хозяин, вздохнув, пошевелил плечами, словно давил ему на спину этот мучнистый дрожащий свет, падающий сквозь стекло лампы.

— Жутко жить на земле, Трошка.

Стул скрипнул, к ногам Трофима потянуло холодом, а может, такие холодные были слова — что ветер из сада.

— Зачем бутылку отыскал ты? И куда дел ее?

Трофим не двинулся — смотрел в потолок, а холодок все тек, как вода по ногам, он добрался до плеч даже, и ему захотелось укрыться поскорее под одеяло, да с головой. Но он не двигался. Он боялся, что если сейчас двинется, то тяжелая ладонь ляжет ему на горло и сдавит, за один миг исчезнет в глазах все, что