Флетчер и мятежники - Джон Дрейк

троих. Он попытался совершить невозможное: поклониться, поцеловать ей руку и засунуть шляпу под мышку одновременно. Шляпа упала, он споткнулся, его спутники разинули рты. Но мадам милостиво улыбнулась.

— Я леди Сара Койнвуд, — сказала она. — Я — подданная Его Величества короля Англии Георга III, согласно законам которого я обладаю значительными интересами, собственностью и полномочиями. Учитывая ситуацию, сложившуюся между нашими двумя странами, правительство Его Величества сочтет крайне важным, чтобы меня без промедления доставили к главе вашего гражданского правительства. — Она сделала паузу, прежде чем потребовать: — Так кто же это?

Ей-богу! Эти трое ловили каждое ее слово и мяли шляпы в руках, горя желанием ей угодить.

— Глава нашего правительства? Ну, мэм, это будет губернатор, в здании правительства на Стейт-стрит, — сказал один из них.

— Нет, мэм, — возразил другой, — по праву это должен быть Совет избранных в Фанел-Холле.

Они начали спорить, но ведьма подняла руку, словно укоряя младенцев в классной комнате, и обратила их внимание на нечто гораздо более важное, чем гражданская администрация города Бостона.

— Ко мне обращаются «миледи», — сказала она, и они все, как хорошие мальчики, повторили эти слова и закивали.

— Миледи, миледи, миледи.

— Кроме того, — сказала она, и они все выпрямились, чтобы выслушать, — мне потребуется помощь с багажом. — Они рванулись вперед, как борзые. — И! — сказала она, останавливая их взглядом. — Мне потребуется надлежащая охрана, поскольку при мне имеются некоторые денежные средства и другие ценности.

— Да, миледи! — хором ответили трое и принялись совещаться. Я не все расслышал, но уловил слова: «Констебли? Милиция? Драгуны?» — и двое из них, кланяясь, уже спускались по трапу в свою шлюпку.

Полчаса спустя, в течение которых мадам развлекала акцизного чиновника и команду своими разговорами, на борт прибыл некий мистер Томас Эдвардс, представитель Совета избранных, управлявшего городом. Этот джентльмен пыхтел от собственной важности и республиканской решимости поставить какую-то там треклятую английскую леди на место, со всеми ее титулами и полномочиями, которые ровным счетом ничего не значили, не здесь, не в Бостоне, черт побери! А потом… а потом… он пал ниц, как и все остальные, сраженный первым же натиском очарования миледи.

Вот так она и получила свой ковер-самолет в высшие круги бостонского общества. Она отбыла в сопровождении грузчиков, тащивших ее ящики, и конного эскорта. Мы наблюдали за этим с леера нашего корабля и видели толпы, собиравшиеся вокруг нее. Судя по всему, стерва вскоре обосновалась в лучшем пансионе города на Саммер-стрит и была так занята, порхая по салонам и изнашивая постельное белье, что у нее оставалось мало времени, чтобы посвятить его мне. Так я думал в то время, и, ей-богу, как же я ошибался.

Как только мы уладили формальности на Лонг-Уорф, Стэнли велел мне вести «Эмиэбилити» на север, огибая скопление причалов и пирсов, составлявших восточную часть Бостона, к Хадсонс-Пойнт и большому мосту через реку Чарльз, где у него была своя собственность. По пути мы миновали верфь Хартов, где строился новый фрегат янки «Конститьюшн», хотя смотреть там было особо не на что: от него был лишь киль с несколькими поднятыми шпангоутами да огромный штабель древесины рядом.

Наконец мы пришвартовались у верфи Стэнли, и сошли по сходням, прошли по деревянному пирсу и вошли в большой огороженный двор, полный кирпичных и деревянных строений всех мастей: сараев, контор, склада и, о чудо из чудес, настоящего машинного зала с высокой кирпичной трубой, где была установлена новейшая балансирная паровая машина Болтона и Уатта, привезенная из Англии. Этот монстр мог бы приводить в движение целую мануфактуру со станками и сотнями рабочих. А здесь, во дворе Стэнли, на нем работало всего двенадцать человек, включая мальчишек! Он был здесь для того, чтобы Стэнли мог его изучать, можете себе представить, — изучать и совершенствовать.

И наконец, там был маленький коттедж в жалком клочке сада, где умирающие растения вели арьергардный бой с сорняками, которые их душили, и кошками, приходившими сюда гадить. Здесь и жил Стэнли. Он был холостяком, без семьи.

Мистер Фрэнсис Стэнли был во многих отношениях чудаком. Как я уже говорил, он совершенно не интересовался женщинами, а если его и влекло к чему-то иному, то он держал это строго при себе, хотя я подозреваю, что мирские утехи его вообще не интересовали. Например, он жил прямо над своей мастерской, в окружении инструментов и механических поделок, которые были его жизнью.

Но он был куда глубже, чем казался. Он был человеком поистине умным, гораздо умнее, чем можно было подумать. Однажды он показал мне свой кабинет, где у него хранилась переписка со всем ученым миром. Я видел письма от Бенджамина Франклина, янки, который изобрел электричество, от Джона Дальтона, квакера, который изобрел атомы, от какого-то треклятого лягушатника по имени Лавуазье, который изобрел химию, и от немца по имени Гершель, который изобрел целые луны и планеты.

Было там и много другого, некоторые письма — многолетней давности, и все они касались таких вопросов натурфилософии, от которых голова шла кругом: гальваническая проводимость, орбиты спутников планет, теория атомов и нечто под названием флогистон (который, по словам Стэнли, был чепухой). А еще его отношение к деньгам было весьма своеобразным. Он заговорил об этом в первый же вечер, когда мы сошли на берег.

Он все еще чувствовал себя в большом долгу передо мной и потому предложил мне ночлег в своем доме. Поскольку идти мне было больше некуда, я был благодарен, так как мне нужно было разведать обстановку в Бостоне, прежде чем рисковать. Так что в первый вечер под его крышей я хотел выведать у него информацию, но вместо этого получил исповедь.

У него был один старый слуга, присматривавший за ним, наполовину индеец по имени Джо, и как только мы покончили с ужасной едой, которую этот джентльмен нам подал, и Стэнли отправил его спать, он придвинул пару стульев к камину в гостиной и достал каменный кувшин с какой-то огненной водой янки. И так мы сидели в свете огня, по очереди отхлебывая из кувшина оловянными кружками, и он открыл мне свою душу.

— Флетчер, — сказал он, глядя на угли, и красный отсвет играл на его лице, а вокруг сгущались тени, — я должен тебе кое-что сказать.

— О? — отозвался я.

— Мы с Марлоу были соучастниками преступления, за которое, я верю, Господь покарал Марлоу