Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

ее семье, сказали, что ее татуировка не является достаточным доказательством и что ей необходимо назвать имена двух заключенных, которые могут свидетельствовать о ее пребывании в лагере. Принудительная стерилизация обычно не принималась во внимание – утверждалось, что в определенном возрасте все женщины в конце концов становятся бесплодными69.

Связать физические травмы с преследованиями со стороны нацистов было весьма сложно. Добиться компенсации за психологическое страдание было еще сложнее. Одним из случаев был случай Мисс Б. С рождения и до четырех лет она жила в нескольких исправительно-трудовых лагерях в Польше, а затем была депортирована в Варшавское гетто. Ее отца убили нацисты. С тринадцати лет всякий раз, когда она видела человека в форме, в том числе местного почтальона, у нее случалась паническая атака. В 1974 году чиновники в Гамбурге отклонили ее требование компенсации на том основании, что “тот, кто не помнит своего детства в лагере, не может страдать от этого”70. Выжившие, подобные ей, обнаружили, что доказать наличие у них психологических травм, полученных в результате преследований, до 1970-х годов было практически невозможно.

Причины этой неудачи стали предметом дискуссий. Некоторые авторы возлагали вину на сохраняющееся среди немецких врачей нацистское мышление. С этой точки зрения концлагерь напоминал лагерь для военнопленных, только с крематорием. Человеческий организм считался чрезвычайно гибким, а разум – способным приспосабливаться и компенсировать внешние стрессы. Выдающиеся профессора заявляли о невозможности невротического заболевания, не удосуживаясь обследовать больного. Большинство авторитетных медиков утверждало, что пытки, наблюдение зверств и страх смерти не могут привести к хроническому стрессу, не говоря уже о травмах. Следовательно, тревога, панические атаки и другие психологические состояния не могли быть вызваны нацистскими преследованиями, а должны были иметь самостоятельные корни в некоей личной ненормальности71.

Другие историки, напротив, указывали, что идея о том, что люди обладают исключительно устойчивой и гибкой волей, была не чем-то специфически немецким, а доминирующим медицинским мнением того времени, и его разделяли врачи в Соединенных Штатах, причем даже те, кто сочувствовал жертвам. Психические заболевания, по-видимому, были результатом физиологических повреждений, таких как “голодная дистрофия”, наблюдавшаяся среди военнопленных. Психологи-эмигранты признали, что некоторые жертвы страдали невротическим страхом преследования, но, как и их немецкие коллеги, объясняли это физиологическими причинами. Таким образом, медицинский диагноз не был простым прикрытием для фашистского образа мышления. Психологические проблемы жертв приписывались их неспособности справляться с жизнью сейчас, а не преследованиям в прошлом. Врачи и чиновники видели в этом свою работу, заключавшуюся в том, чтобы отделить достойных жертв от недостойных. Будь они слишком мягкими и щедрыми, это поставило бы под угрозу всю систему соцобеспечения72.

Под эгидой государства Wiedergutmachung было преобразовано в бюрократический процесс. Жертвы не встречались лицом к лицу со своими мучителями в гражданском суде, а имели дело с сообществом преступников косвенно, через административную машину, которая оценивала претензии и подтверждала их или отклоняла. Собственный опыт жертв преследований был сведен к процентным пунктам инвалидности и вытекающим из этого пособиям. Личный элемент искупления практически исчез в безличном процессе публичной ответственности. А условия Wiedergutmachung были установлены немецким государством. Жертвы должны были либо принять их, либо вообще отказаться от компенсаций.

Однако, несмотря на все недостатки, бюрократический процесс имел и некоторые положительные стороны. Гражданские иски не принесли бы выжившим больших компенсаций и большего выражения раскаяния со стороны их мучителей. Частные усилия по реституции, предпринятые в конце 1940-х годов, оказались чрезвычайно разочаровывающими и вели к конфронтации, а суммы, которые присуждались в итоге, были крошечными по сравнению с затратами. Поглощение процесса государством сделало возможным, по крайней мере, большую финансовую компенсацию. Поскольку преследования включали кражу и потерю заработка и пособий, было вполне разумно, чтобы Wiedergutmachung попыталось оценить материальный ущерб и компенсировать его жертвам.

То, как бюрократы управляли этим процессом, значительно различалось в разных землях Западной Германии. В Кёльне, например, отклонялось менее одного из пяти исков о причинении вреда здоровью. В Дюссельдорфе, всего в нескольких милях вниз по Рейну, таких случаев оказывалось два из пяти. Во Фленсбурге, на севере, этот показатель составлял четыре из пяти73. В общей сложности около 40 % исков по Wiedergutmachung были удовлетворены, 30 % – отклонены, и еще 30 % – “урегулированы” каким-либо другим способом, часто из-за смерти людей. У выживших было гораздо больше шансов на успех, если у них были связи, ресурсы и юристы; это была одна из причин, почему в столичном Берлине было отклонено только 15 % заявлений, а в провинциальном Баден-Вюртемберге, где еврейское население было менее образованным и профессиональным, – 66 %. Бывшим нацистским госслужащим, как правило, быстрее обрабатывали пенсионные заявления, но бюрократы также могли проявлять строгость и отсутствие сочувствия к немецким заявителям, которые не ставили галочку в нужном поле. Так, пастору Бернхарду В. вернули иск, поскольку он провел в тюрьме всего четыре месяца вместо требуемых как минимум шести. Как и многие выжившие евреи, которым отказали, он чувствовал себя так, будто его “наказали во второй раз”, и протестовал против “вопиющей несправедливости”74.

Проблема была не только в том, что компенсационные бюро были недоукомплектованы, но и в том, какие кадры у них были. В Мюнстере глава бюро Wiedergutmachung участвовал в Сопротивлении, но дюжина его подчиненных была членами национал-социалистической партии. Жертвы часто оказывались во власти тех же чиновников, которые до этого оформляли их исключение из Volksgemeinschaft. Немецкие чиновники, которые и в лучшие времена не славились гибкостью и сочувствием, могли быть излишне педантичны и холодны по отношению к выжившим. В 1957 году компенсационная служба в Эссене, например, попросила дочь двух немецких евреев, убитых в Терезиенштадте, предоставить доказательства того, что ее родители действительно носили желтую звезду с 1941 по 1943 год. В другом месте иск от имени ребенка, который был вынужден скрываться в течение трех лет, отклонили на том основании, что “примитивные или плохие условия жизни не ниже человеческого достоинства”, даже если человек ранее жил лучше75.

Но не все чиновники были настолько бесчувственными. В Райне (Северный Рейн-Вестфалия) социальный работник приложил все усилия, чтобы помочь еврейской женщине встать на ноги. Он пошел на биржу труда, чтобы попытаться найти ей работу, затем в Красный Крест Германии, а после в местную больницу – все тщетно. Никто не хотел нанимать “еврея”76. В свете такой сильной враждебности в Западной Германии 1950-х и 1960-х годов поражает не столько то, что треть исков жертв была отклонена, сколько то, что этот уровень не был выше.

Для Аденауэра Wiedergutmachung было связано с ответственностью. За улаживанием старых счетов последует прощение. Это придавало ему конечное