Вооружение Одиссея. Философское путешествие в мир эволюционной антропологии - Юрий Павлович Вяземский

Пройдет сто лет, и Аристотель введет понятие «лестницы существ», заговорит о том, что «природа постепенно переходит от предметов неодушевленных к животным, так что вследствие непрерывности скрывается их граница». Увы, для Аристотеля «лестница существ» существует одновременно, все формы живой природы вечны и неизменны. Но через два тысячелетия один ученый признается: «Линней и Кювье были моими богами, но все они только дети по сравнению со стариной Аристотелем»5. И звать этого восторженного поклонника Аристотеля будут Чарльз Дарвин.

В новое время поток эволюционистского предсознания начнет захлестывать философское мышление, несмотря на властное сопротивление рационализма. Декарт, который считал животных простыми механизмами, вместе с тем фрейдистски «оговаривался», что природу всех материальных вещей «гораздо легче познать, видя их постепенное возникновение, чем рассматривая их как совершенно готовые»6. Лейбниц допускал бесчисленные ступени развития всяческой индивидуальной действительности.

Гегель вроде бы никакого развития в природе не допускал. Но попробуйте запретить его Духу эволюционно развиваться, вернее, эволюционно проявлять и сознавать себя. На мой взгляд, вся его великая система может быть воспринята как общая теория эволюции Абсолютной Идеи, и практически любой ее раздел имманентно эволюционистичен. Не верите, так перечитайте раздел «Самосознание» в «Феноменологии духа». В одном тексте можно легко вчитаться в три контекста: историю эволюции животного мира, «борьбу самосознаний» раннего человека, постепенное проявление и становление органической жизни в целом.

Шеллинг – уже ярко выраженный идеалистический эволюционист. Он трактует природу как бессознательную форму жизни разума, единственным назначением которой является порождение сознательной формы. Природу нельзя понимать как случайное существование явлений и законов, к ней следует относиться как к большому организму, все части которого существуют лишь ради того, чтобы произвести жизнь и сознание. В этом смысле животная жизнь есть лишь высший продукт бессознательной интеллигенции. Весь процесс развития природы следует рассматривать как целесообразное и ступенчатое восхождение потенций к более высоким и более тонким.

В философии XX века эволюционная тема из побочной превращается в главную, претерпевая различные разработки. «Философ жизни» Анри Бергсон самое знаменитое свое сочинение называет «Творческая эволюция». «Философский антрополог» Макс Шелер сводит к минимуму принципиальные отличия человека и животного. Карл Поппер утверждает, что как унаследованные, так и приобретенные механизмы адаптации организма, то есть знание в субъективном и знание в объективном смысле, уходят своими корнями в биологическую эволюцию, в фундамент врожденного или инстинктивного знания, запрограммированного в генах человека7. Даже откровенно богословствующий Жак Маритен признает, что биологические организмы (он их называет «индивидуальными образованиями») не только соответствуют божественному провиденциальному плану, но также обладают внутренними возможностями саморазвития.

§ 96

Философия сама по себе динамически ритмична.

Я вот что хочу сказать.

В науке «старое» знание, как правило, легко отличимо от «нового», дополненного, усовершенствованного, реформированного. Не так в философии. Скажем, Птолемеева система давно уже выдохлась и стала музейным экспонатом. А вопросы, поставленные Протагором и Сократом, с каждым поступательным столетием только увеличивают свое крещендо, усиливают «ожидание разрешения»; другие философы разрабатывают их в различных тональностях, на разные лады, в миноре и в мажоре, но сами темы от этого не устаревают, а как бы омолаживаются, не отрицаются, а утверждаются, не их реформирует новая философская музыка, а они, вступая в новое и молодое, заставляют звучать его зрело и вечно. Казалось бы, от эйдосов Платона отказался уже его ученик Аристотель. Но сколько чисто платоновской музыки звучит в философских кантатах Канта, в трагических операх Шопенгауэра. Если ваше философское ухо не чурается хоралов соборного христианства, то вечные их темы вы наверняка услышите в ранних сонатах Гегеля; да, в католическо-протестантской разработке, с сильными спинозоистскими диссонансами, но темы-то одни.

Гегелевский диалектический контрапункт – лишь на первый взгляд личное и личностное изобретение Гегеля. Его триадичную предпосылку, ожидание диалектического разрешения трех гармонически диссонирующих плоскостей разума – разве все это мы не можем услышать у Канта? «Данный диалектический метод, – свидетельствует Виндельбанд, – прибегающий чаще всего к трихотомическому делению и рассмотрению взаимоотношений между тезисом, антитезисом и синтезом, присутствовал уже у Канта. Ведь все тройное подразделение его системы основывалось на том, что между теоретической и практической философией господствует противоречие, из которого развились задачи эстетической философии»8.

Ритмически динамичны не только отдельные философские работы, не только целые философские системы – само движение мировой философской мысли предстает перед нами как некая непрерывная и универсальная симфония, в которой уже со времен Гераклита становятся неразличимыми национальные лады: «в одну и ту же реку не войдешь дважды» – в каком сознании впервые зародился этот бессмертный мотив, – в эллинском, персидском, индийском, китайском?

Искать индивидуальную преемственность в философском симфонизме – вещь почти безнадежная, ибо, скажем, в Канте собрались и прозвучали все звуки, все аккорды и почти все мотивы предшествующей европейской философии9. Гегель, Шеллинг, Шопенгауэр – самобытнейшие композиторы, но без разработки трансцендентальной музыки Канта их личностная музыка уже не мыслила и не ощущала себя. Сонаты и сонатины ведущих философов двадцатого века вытекли из великих симфоний столетия девятнадцатого – которые, в свою очередь, опирались на контрапунктные правила Декарта, Лейбница и Локка, а те разрабатывали свои основополагающие правила философской композиции вроде бы вопреки, но на самом деле – в развитие богословской полифонии соборного христианства, лады же для всех для них предложили Платон и Аристотель, антропологический камертон заставили звучать Сократ с Протагором, философские ноты изобрели и записали Гераклит с Пифагором и Парменидом.

§ 97

Философия системна не только в том отношении, что всякий истинный философ должен создать свою систему, но прежде всего потому, что философия – и, похоже, только она одна – исследует жизнь в ее диалектической и исторической системности, то есть в живой реальности и длительности. Этого не делает и, как показал Анри Бергсон, принципиально не может сделать никакая строгая наука (под «строгой» в данном случае я понимаю такую науку, которая блюдет свою научную честь и не прелюбодействует с метафизическим духом, то есть не философствует). Сталкиваясь со всяческой жизнью, наука от ее символической непредсказуемости и творческой неповторимости заботливо предохраняется. «Как и обыденное познание, – замечает Бергсон, – наука сохраняет лишь одну сторону вещей: повторение. Если целое оригинально, наука устраивается таким образом, чтобы анализировать те его элементы или стороны, которые почти воспроизводят прошлое. Она может оперировать только тем, что считается повторяющимся, то есть, предположительно, избегает действия длительности. От нее ускользает все нередуцируемое и необратимое в последовательных моментах истории»10.

Прямо противоположным образом ведет себя искусство. В результате любого истинно-художественного творчества создается некая ментальная конструкция, которая предназначается именно непредвиденному и неповторимому. То есть, создав