Сексуальные отношения. Деконструкция Фрейда - Жан-Люк Нанси

любви какой-то ущерб: искусственность любви в том виде, в котором она возникает в аналитической ситуации, помогает понять, что любовь как таковая неразрывно связана с некоторой психической фикцией, «сущностной» для субъекта.

Взглянем на диалог Платона «Пир», который построен на сократовском ti esti? («что есть [любовь]»)? Первая речь «Пира» принадлежит Федру. Он говорит, что Эрот является одним из древнейших богов. Любовь дала величайшее благо человеку, что подтверждается тем, что, когда влюбленный (erastes) любит, он хочет отличиться перед своим возлюбленным (eromenos). Любовь прививает мужество и способность пожертвовать собой ради возлюбленного, ясными примерами чему служат Алкестида и Ахилл. Таким образом, любовь способствует благополучию полиса.

Однако Федр ошибается, полагая, что Эрот – бог. Диотима позже покажет Сократу, что Любовь на самом деле – daimon, то есть что она представляет собой «посредующую» (metaxu) позицию между богами и людьми. Любовь не принадлежит реальному, а функционирует в качестве посредника между Реальным и тем, что ему противоположно, то есть повседневной реальности (в ее символических и воображаемых коннотациях).

В то же время Федр прав, когда утверждает, что любовь может вызывать «божественные эффекты» в человеческих существах: в любви человек становится entheos, то есть в буквальном смысле овладеваемым богом. Это очевидно в случаях Алкестиды и Ахилла, которые пожертвовали своими жизнями ради возлюбленных: таким образом, они оба заместили собой своих возлюбленных. Это замещение позволяет утверждать, что любовь является метафорой, если только мы уже научились артикулировать метафору в терминах замещения.

Тем не менее модальности замещения у Алкестиды и Ахилла различаются: Алкестида является erastes, любящей своего мужа, вместо которого она решает умереть, в ее случае мы можем говорить о замещении, а значит, и о метафоре stricto sensu. Диспозиция Ахилла иная: Ахилл – eromenos; более того, он жертвует своей жизнью, несмотря на то что Патрокл уже мертв. Строго говоря, он не может его замещать. Чтобы пожертвовать собой, он должен превратиться в erastes; возлюбленный ведет себя как влюбленный. Это замещение вместе с вытекающим из него самопожертвованием относится к тому, что боги считают наиболее возвышенным: другими словами, любовь Ахилла больше достойна восхищения, чем любовь Алкестиды, поскольку она задействует определенную форму незаинтересованности, преодолевающую остаточную «патологическую» полезность самопожертвования – самопожертвования-ради.

Вторым в диалоге берет слово Павсаний. Он говорит, что существуют два различных рода любви: «небесная» и «пошлая». Человеческие деяния никогда не являются хорошими или плохими сами по себе: действие похвально, только если оно осуществляется с честными намерениями. Любовь дискредитируется из-за вульгарного подхода к ней со стороны множества людей, которые стремятся лишь к телу возлюбленного.

Затем Павсаний переходит к описанию гомосексуальных отношений и их различного восприятия в разных частях Греции. Афинские обычаи здесь двусмысленны; erastes одновременно поощряется и критикуется в своих попытках покорить eromenos, последний же порицается, если уступит влюбленному слишком быстро или из-за дурных побуждений. Павсаний полагает, что эта двусмысленность вытекает из необходимости понимать различие между влюбленным, который желает лишь тела возлюбленного, и влюбленным, который, напротив, стремится обогатить познания возлюбленного. Гомосексуальность допустима, только если намерения и erastes, и eromenos честны.

Отношение Платона к этой речи в некотором роде предвосхищает христианский лозунг, в соответствии с которым богатый не сможет войти в Царствие Небесное (Царствие Любви). Почему мысль Павсания выражает позицию богатого? Почему он не может любить по-настоящему? Для Павсания в любви речь идет об обмене: со своей стороны, erastes должен быть способен наделить возлюбленного способностью разумения (phronesis) и всем полем достоинства (arete), а возлюбленный нуждается в получении некоторого образования (paideia) и, в более общем плане, знания (sophia).

Темой всей речи является котировка ценностей. Отношение богача к другому человеку полностью сводится к вопросу о ценности, к внешним знакам ценности. Павсаниевское понятие честности фактически соответствует урегулированному обладанию возлюбленным. Таким образом, все комментаторы, смешивающие обманчивую этику педагогической любви Павсания (основанную, в конечном счете, на приобретении (ktasthai)) с мыслями самого Платона или же с так называемой «платонической любовью», глубоко заблуждаются. Павсаний не может войти в Царство Любви, поскольку истинная любовь неизмерима и ее нельзя приобрести или обладать ею. Именно это и продемонстрировали Алкестида и особенно Ахилл; не случайно поступок последнего удостоился специального рассмотрения богами: как напоминает Федр, Ахиллу сразу позволили попасть на Острова Блаженных, то есть в рай античности.

* * *

Речь Эриксимаха лишь косвенно относится к вопросу о любви, зато этой теме посвящена четвертая речь, принадлежащая Аристофану. Он рассказывает оригинальный миф о рождении человека. Изначально люди были сферичны и обладали четырьмя руками и четырьмя ногами, а также двойным набором гениталий; полов было три (мужской, женский и гермафродитный). Эти существа жаждали власти, они пытались штурмовать Олимп и напасть на богов. Поэтому Зевс решает разделить каждого пополам. С того времени люди отчаянно ищут свою «вторую половину»: любовь и есть этот поиск целостности.

Почему же Платон решил дать слово Аристофану – знаменитому комедиографу и одному из наиболее упорных хулителей Сократа, – если, как может показаться, он не верил, что вопрос о любви должен быть рассмотрен в комических терминах? Именно потому, что Аристофан – «клоун», он единственный, кто действительно достоин говорить о любви. Более того, разве позволил бы Платон Аристофану произнести, по-видимому, самую трагическую речь «Пира», если бы он не полагал, что в отношении любви у комедии и трагедии есть кое-что общее? Как иначе объяснить тот факт, что сразу после Аристофана Агатон – только что выигравший приз за свою трагическую поэзию – произнесет то, что является самой откровенно комической речью в диалоге?..

Речь Аристофана одновременно и трагична – любовь состоит в нескончаемом поиске нашей утерянной второй половины, – и комична. Комична, поскольку Платон здесь смеется сам: речь Аристофана – не что иное, как высмеивание платоновской sphairos, представленной в «Тимее». Почему сфера смешна? Во-первых, потому, что, согласно Аристофану, наш сферический предок, «если торопился, шел колесом, занося ноги вверх и перекатываясь на восьми конечностях, что позволяло ему быстро бежать вперед», – в то время как sphairos Платона обладала всем нужным ей в себе самой.

Во-вторых, аристофановские сферы смешны постольку, поскольку они не могут любить друг друга, они безнадежно разделены. Необходимо вспомнить, что в классическом мире (фактически до Коперника, Кеплера и Галилея) сфера считалась идеальной формой, а ее движение – наиболее совершенным. Сфера может наслаждаться совершенством своей герметичности, но она не может любить другую сферу; следовательно, любовь (человеческая, несферическая) должна быть несовершенной, она должна предполагать определенную неадекватность. Целью высмеивания сферы является высмеивание всех концепций любви, базирующихся на (невозможной) идее совершенного adaequatio. Любовь имеет отношение к поиску целостности, но сама никогда не может быть целостной: боги не