Сексуальные отношения. Деконструкция Фрейда - Жан-Люк Нанси

кто говорит не зная, – жрицу (Диотиму), через которую говорит Другой (боги). Следовательно, сократовский переход от episteme к mythos влечет за собой имплицитное признание существования бессознательного: мифическая речь Диотимы – не что иное, как речь сократовского бессознательного. Прямым следствием dioekisthemen, описанного в мифе Аристофана, – то есть «Spaltung», расщепления совершенно круглого первоначального существа – является возникновение некого знания, напрямую относящегося к любви. Mythos должен в этом контексте интерпретироваться в соответствии с его изначальным значением mythos legein, то есть «как говорят», «что мы говорим в общем» об истине, не будучи способными обосновать, почему это истинно.

В конечном счете, мы можем сказать, что все это приводит нас к двум фундаментальным выводам из слов Сократа-Диотимы: в философских терминах любовь как желание (eros-desir) соответствует продолжающемуся откладыванию того, что является объектом желания (переход от тела к телу вообще, законы и т. д.), до момента достижения желанием, финальной идентификации с самим kalon; в терминах мифа любовь как любовь (eros-amour) – это дитя Пороса и Пении. Пения – это именно то, что не есть Порос. Пения является в буквальном смысле Апорией, тем, что своей неспособной сущностью конституирует тупик, противоречие.

Когда Апория совокупляется с Поросом, который не знает, что он зачинает Любовь (поскольку он пьян и спит), Апории нечего ему дать, кроме своей собственной нехватки.

* * *

Мы можем спросить себя: что же является истинной, настоящей любовью? Как отличить ее от любви ложной, воображаемой?

Если говорить упрощенно, «ложная» любовь – это любовь воображаемая, то есть нарциссическая. Она разбирается в психоанализе под маской любви-переноса. Более того, воображаемая любовь полностью определяет нашу повседневную жизнь: она формирует и делает состоятельной нашу воображаемую идентичность, наше эго. Последнее является лишь продуктом отчуждающего удвоения субъекта, основанием которому служит его способность идентифицировать себя со своим образом в зеркале (или с воображаемым другим, понятым как образ в зеркале).

Субъект захвачен образом человеческого тела, функционирующим как Gestalt. Эго пытается осуществить невозможное совпадение с идеальным образом, отраженным в зеркале, этот процесс переходит в перманентное соперничество субъекта с самим собой – то есть с нарциссическим образом себя, с приманкой, создаваемой зеркалом. Такое соперничество видно уже на уровне диалектики между ранним восприятием ребенком его фрагментированного тела и одновременным видением целостности зеркального тела. С самого начала своей психической жизни субъект одновременно эротизирует свой собственный образ и конкурирует с ним, поскольку последний предлагает идеальное совершенство, которым субъект не обладает. Нарциссизм и агрессивность тогда являются одним и тем же; то есть быть в любви/очарованным (enamoure) и ненависть (haine) сливаются в единый термин – hainamoration.

Нарциссизм как таковой может быть определен как (самовлюбленное) отношение между субъектом и его собственным идеальным образом; агрессивность отлична от простой агрессии, понятой как насильственное действие (последнее – лишь одно из возможных проявлений); напротив, агрессивность является необходимым условием для уровня воображаемого у субъекта и никогда не может быть полностью ликвидирована. Возрастание агрессивности будет пропорциональным нарциссической интенсивности отношений субъекта со своим собственным идеальным образом.

Субъект, взятый в качестве эго, будучи лишь следствием отчуждающей идентификации с воображаемым другим, хочет быть там, где находится другой: он любит другого лишь постольку, поскольку агрессивно хочет попасть на его место. Субъект затребует место другого как (недостижимое) место его собственного совершенства. Само собой разумеется, по этой же причине амбивалентные отношения также саморазрушительны.

Мы можем использовать здесь мифологический образ: я хочу сорвать созревший плод. Моя рука тянется, приближается к нему, но все равно не может достать. В определенный момент она встречается с другой тянущейся рукой. Когда две руки встречаются, они как будто бы уже схватили плод, который влек их и все еще влечет. По крайней мере, можно сказать, что перед нами такое понятие любви, которое, несмотря на сохраняющуюся ограниченность полем «иллюзии», тем не менее нисколько не препятствует появлению (субъективного) «чистого» желания (в форме желания Другого как объекта). Любовь несет на себе знак реальной встречи с нехваткой, «шрам кастрации».

Можно сказать, что действительная любовь является результатом метафорического замещения, в котором функция erastes, то есть влюбленного как субъекта нехватки, приходит на место, заменяет себя на функцию eromenos, то есть любимого объекта. Erastes становится eromenos, замещая свой нарциссический объект любви своей собственной нехваткой.

Возникновение структурного inadequatio между реальным желанием и его воображаемым объектом вместе с их принятием субъектом-влюбленным является предпосылкой любви и совпадает с полем трагикомедии. Когда это происходит, eromenos трансформируется в erastes, то есть он начинает действительно желать, предлагая другому «то, чем не обладает»; это, по определению, может быть лишь собственная нехватка eromenos, его собственное желание, или, что то же самое, «то, что в нем больше него самого», чаемые влюбленным.

Таким образом, между нехватками достигается иллюзорное adaequatio. В результате erastes ищет желание возлюбленного; то, что erastes желает, – это желание Другого. Желание Другого как агальма – это «пружина любви».

Возвращаясь к «Пиру»: чудесный характер трансформации eromenos подчеркивается в Федровой похвале самопожертвованию Ахилла; возникновение структурного inadequatio (то есть тупика, апории) в erastes, из которого может впоследствии возникнуть adaequatio, и является темой мифа о зачатии Пенией Эрота от Пороса.

* * *

Отдельно следует сказать о приемлемости метафоры реальной любви. Необходимо установить, не является ли она структурно невозможной, не представляет ли она идеальный образ? Другими словами, все чистые желающие, по определению, должны всегда упорствовать в отказе занимать позицию любимого: поскольку они осознают, что в них нет ничего, что можно было бы любить, или, точнее, что их желают за «пустоту» (ouden), которая в них больше их самих. Итак, влюбленный или полностью становится субъектом нехватки (то есть чистым желающим), или принимает свое бытие-любимым за то, чем он не обладает.

Соединение» между чистым желанием и (более или менее иллюзорной) функцией Единого – которую любовь необходимым образом поддерживает – просто невозможно. Желание и любовь структурно несовместимы. Желание есть желание нехватки, или, точнее, то, что желание ищет в Другом, это скорее не желаемое, но желающее, то есть то, чего Другому недостает. Иначе говоря, чистый желающий желает желание Другого, понимаемое как то, что желает в Другом, то есть как нехватка Другого.

Именно по этой причине, как чистый желающий, я не могу желать Другого желающего меня, я не могу желать быть любимым: если это случится, я «покину желание». Или – это именно я желаю, и, учитывая то, что я желаю желание Другого, это желание может быть лишь желанием меня, если я люблю себя в другом, то я люблю себя.

Итак, величайшее желание – это нехватка» и, следовательно, то, что любят в каком-либо существе, – это то, чего не хватает