Я — социопатка. Путешествие от внутренней тьмы к свету - Патрик Гагни

я, — совсем не в состоянии или всего лишь испытывают сложности? — Я заерзала на стуле: мне хотелось задать правильный вопрос. — Вы сказали, социопаты не обладают теми же биологическими ограничениями, что психопаты, — добавила я. — Значит, социопаты все-таки могут испытывать эмоции, просто им сложнее? Что-то вроде… трудностей с обучением, но с точки зрения эмоционального интеллекта?

— Расстройство эмоционального обучения? — Доктор Слэк вопросительно на меня взглянула. — Где ты это слышала?

— Нигде. Я просто… я просто предположила, что если физически с социопатами все в порядке, то, может, проблема связана с обучением… И социопатия — что-то вроде дислексии, только проблема не с буквами, а с восприятием чувств.

— Уникальная теория, — задумчиво проговорила доктор Слэк, — но с точки зрения терапии это не так уж важно.

— Как это? — спросила я. — Почему?

Она немного наклонилась ко мне.

— Непросто жить и не испытывать эмоций, — ответила она. — Апатия сильно влияет на психику, хотя эта тема плохо изучена. — Она склонила голову набок и посмотрела на меня. — Только задумайся: мозг миллионы лет эволюционировал не в малой степени благодаря своей способности распознавать и испытывать эмоции. Что происходит, если эта функция отключена? Человек испытывает фрустрацию. Думаю, это похоже на синдром фантомной конечности.

— Не понимаю.

— Такое часто бывает у людей с ампутированными конечностями, — объяснила она. — Возникают ощущения в частях тела, которых больше нет. — Она подождала, пока до меня дойдет, и продолжила: — У социопатов конечности на месте, но нарушены нейронные связи, отвечающие за обработку более сложных эмоций. Эмоции на месте, но до них сложнее добраться. — Профессор подняла брови. — По сути, человек должен испытывать такую же фрустрацию, как при попытке почесать ногу, которой нет.

Я медленно кивнула и вспомнила ощущение напряжения, которое испытывала всю жизнь.

— Фрустрацию, — повторила я.

— Психопаты и социопаты оказываются в одинаковом положении, потому что постоянно ищут способ восстановить нарушенные нейронные связи. Им хочется чувствовать. Поэтому они практикуют деструктивное поведение. Поэтому они опасны. В конце концов апатия становится невыносимой.

— И что случается тогда?

— Срыв, — нахмурившись, ответила доктор Слэк.

Позже вечером я неподвижно сидела одна за письменным столом. С тех пор как я вернулась от доктора Слэк, прошло несколько часов. Солнце скрылось за западными холмами, фонари на проспекте отбрасывали резкие тени на пол и стены, а я безучастно смотрела сквозь стеклянные балконные двери. Меня охватило чувство безысходности.

Я встала, подошла к дверям и открыла их. Балкончик в нашей комнате представлял собой декоративный выступ шириной всего около фута, но я все равно вышла на него, ухватилась за перила и уперлась ногами в уступ.

Мои волосы развевал холодный ветерок, и, пока я там стояла, я обратила внимание, что безнадежность преобразуется во что-то более знакомое.

— Капитуляция, — прошептала я.

Я активно проживала это чувство и вместе с тем была от него отделена. Оно было во мне, но одновременно я как будто наблюдала за ним со стороны. Точно так же я себя чувствовала после того, как заперла девочек в школьном туалете. Мне всегда было любопытно размышлять о том случае. Далеко ли можно зайти с моей неспособностью испытывать чувства? Я, кажется, уже знала ответ на этот вопрос. И вполне могла сорваться.

Я всегда знала, что способна на насилие, хуже того, понимала, что насилие мне приятно. И знала это с того самого дня, как ударила Сид карандашом и испытала прилив эмоций. Искушение причинить боль другому всегда было со мной, как подмигивающий курсор на экране компьютера; оно ждало, пока кто-то нажмет на клавишу. Но я всегда сдерживалась, как с той кошкой в Виргинии. Сопротивлялась, потому что у меня была надежда. А доктор Слэк сказала, что надежды нет.

«Что, если она права? — подумала я. — Что тогда?»

Доктор Слэк, конечно же, была права. Меня утомили эта жизнь и бесконечные попытки испытывать чувства под сокрушительным гнетом апатии. Это состояние соответствовало названию одного из моих любимых альбомов — «Маленькие землетрясения» Тори Эймос. Мои поступки действительно напоминали маленькие землетрясения: с их помощью я пыталась сбросить напряжение и не допустить одного большого землетрясения. Называйте это «нормализацией» или как угодно: контроль за моими симптомами требовал постоянного балансирования света и тьмы, что предполагало непрерывную дисциплину, и я сомневалась, что мне удастся долго продолжать в том же духе без надежды на улучшение.

У всех остальных была надежда. У шизофреников, алкоголиков, пациентов с биполярным расстройством — для них были предусмотрены схемы лечения и группы поддержки. В психиатрическом справочнике было полно заболеваний и описаний типов личности, и у всех, даже самых странных и редких, имелись специфические черты и диагностические критерии. Конкретный диагноз существовал даже для людей, которые ели диванные подушки и канцелярские скрепки. Мы проходили это на занятиях: расстройство пищевого поведения, пика, для таких людей даже работал телефон доверия. Но социопатам звонить было некуда.

— Некуда, — прошептала я про себя.

Мое желание исполнилось. Я стала невидимкой, по крайней мере в том, что касалось моего диагноза: его попросту не существовало. А еще я была одна такая. Пока мои соседи по общежитию были на занятиях, я вламывалась в их комнаты и рыскала в чужих вещах, пытаясь понять, какие тайны они хранят. Пока мои «подруги» ходили на свидания, я угоняла машины. «Неужели мне всегда придется так жить?» — в отчаянии думала я.

С отъездом в колледж деструктивные позывы никуда не делись. Напряжение и «стресс беспомощности» по-прежнему были моими постоянными спутниками. Я ни на шаг не приблизилась к «нормальности». Напротив, мои проблемы усилились. И что же, так будет всю жизнь? Неужели я всю жизнь буду находиться в эмоциональной изоляции от окружающих и вести себя аморально из-за необходимости держать в узде опасные импульсы? Все книги в библиотеке в один голос твердили, что антисоциальное поведение является симптомом моего личностного типа, но нигде не объяснялось почему. Почему я внешне обаятельна и склонна ко лжи? Почему испытываю постоянную тягу поступать дурно и почему эта тяга связана с таким сильным стрессом? Почему неприемлемое поведение восстанавливает мое внутреннее равновесие? Почему я часто впадаю в апатию?

Ученые и психологи, занимавшиеся диагностикой социопатии, не дали ни единого ключа к объяснению апатии. Может, они о ней не знали? Или не хотели знать? Что, если решение исключить социопатию из справочников доказывало: мой случай безнадежный? При одной мысли об этом мне поплохело.

Я уставилась вниз, крепче схватилась за перила и перебросила через них ноги, оказавшись по ту сторону ограждения. Я вытянула руки за спину и наклонилась вперед. Я не видела конца и