Эротика - Лу Андреас-Саломе

Я могла бы повторить тебе слово в слово то, что говорил мне ты, заверяя свою любовь: «Ты единственно настоящая». Мы стали супругами раньше, чем друзьями, а сдружились не по выбору, а повинуясь узам заключенного в неведомых глубинах брака. Это не две нашедшие друг друга половины, а тот случай, когда целое с трепетом узнает себя в другом целом. Нам суждено было стать братом и сестрой, но еще в те мифические времена, когда инцест не превратился в грех…

Странное дело: вопреки нашей общности душ и невзирая на всю их музыкальность, певучесть, я совсем не понимала твоих первых стихов (потому-то ты меня и утешал, что все же сможешь когда-нибудь написать так, чтобы я тебя поняла). Но было одно чудесное исключение среди стихов, которые ты мне посвятил; и когда ты принес тот листок в мою комнату, в восхищенном порыве мне захотелось повторить тебе все твои признания, разве что без рифмы и в прозе. Разве не жило в нас обоих это таинственное заклинание – в нас, которые жили телом и несли его в крови, в каждом жесте своего существования. И потому по моей просьбе этому стиху нашлось место в «Часослове», появившемся через годы:

Нет без тебя мне жизни на земле.

Утрачу слух – я все равно услышу,

Очей лишусь – еще ясней увижу.

Без ног я догоню тебя во мгле.

Отрежь язык – я поклянусь губами.

Сломай мне руки – сердцем обниму.

Разбей мне сердце – мозг мой будет биться

Навстречу милосердью твоему.

А если вдруг меня охватит пламя

И я в огне любви твоей сгорю —

Тебя в потоке крови растворю.

(1897)[22]

Меня страшно расстраивало, что твоя поэзия в большинстве случаев не захватывает меня, и когда мне пришлось ненадолго покинуть Вольфсратсхаузен, чтобы выехать в Галлейн, куда меня звала заранее запланированная встреча, даже светло-голубая метель твоих ежедневных писем, преследующая меня синей печаткой, не могла поднять моего настроения. Но все моментально изменилось, стоило мне получить то чудное письмо, заполонившее меня радостью воспоминаний. Ты задумал средствами почты воскресить для меня нашу маленькую комнатку на нижнем этаже, где ты с комичной тщательностью закрывал деревянные ставни, чтобы не позволить никому подсмотреть, и делал это так старательно, что только единственная звездочка, пробивавшаяся сквозь деревья, доносила до нас капельку света извне. И когда мне принесли ту лирическую открытку, непроглядно черную от чернила, на которой ни слова не было написано и лишь выразительно светилась единственная крохотная звездочка вверху, сердце мое взмыло в груди радостно и окрыленно, готовое реально принять ее за путеводную звезду на небосклоне, волшебную и прекрасную и – рядом с подписью «Рене Мария» – такую настоящую!

И все-таки этот веселый случай не мог бесследно развеять непонимание. Я остро ощущала его, возвратившись. Мы думали про наши звезды, склоняющиеся к нам или отворачивающиеся от нас без поэзии и прозы, и их реальность – блаженно-веселая и глубоко серьезная – не поддавалась полному выражению ни через какую экзальтацию и взрыв чувств. Из всего, что было из нашей переписки полностью или частично уничтожено, этот фрагмент моего ответа на твою «звезду» сохранился на десятки лет в пожелтевшем конверте из Вольфсратсхаузена:

Когда твое письмо мне принесло

Благословенья нежность,

Я ощутила вдруг, что в мире нет далей:

Во всем прекрасном ты приходишь мне навстречу,

Ты – мой весенний луч, мой летний дождь,

Ты – ночь июня с тысячей тропинок,

Где бродит все мое неведомое завтра:

В тебе я существую!

В последующие годы, по праву названные тобой «нашими русскими годами», эти тропинки нашего «неведомого завтра» еще вовсе не были нами протоптаны. И когда я возвращаюсь мыслью к этому периоду, сам выбор наших троп кажется мне магическим. Он позволил нам погрузиться в ту глубину, что звалась Россией для нас: мы проводили дни напролет в учениях и приготовлениях, надеясь на «русское откровение», когда еще невозможно было определиться со временем путешествия, когда мы еще не имели четкого представления об этом. Но уже казалось, что мы коснулись всего этого сами, собственными руками; что-то проникало уже мощно в твою поэзию, но это что-то было еще безответственным: ему предстояло еще пережить желанную символизацию, как дар под российским небом, чтобы стать физическим символом того, что было в тебе и что толкало тебя к громкому крику освобождения твоей внутренней экзальтации. Этот крик был зовом к Богу как месту, где пространство сворачивается до единой картины, внутри которой царит неизмеримость в самой маленькой вещи и каждая вещь становится выражением боли поэта в гимне или в молитве.

 Сначала то, что мы переживали в России, даже не требовало своего выражения: оно изливалось в чувствах непринужденно и полностью; литературное отражение этот опыт обрел позднее. Такие обстоятельства приводили к созданию того или иного пережитого мифа, часто – на почве совершенно неприметных событий. Невозможно было бы никому пояснить те детали, которые нас так сближали. Например, раскрыть значение того луга возле села Крест-Богородское в предвечернем солнце, или коня, возвращавшегося с вечерним стадом домой и, как наказание, тащившего за ногой полено. Та лошадка – как же живо подскочила она ко мне! Как теперь я ее вижу, свободную и одинокую, как ты, путы с которого сняли деликатнейшие из невидимейших рук – ах, Райнер, все это, будто сон, эта изумительная уверенность, что жизнь так чудесно упорядочена, что существуют деревья, «на которые садятся крылатые ангелы», что «ни легкомыслие птицы, ни зависть червя там, внизу» не в состоянии сделать ничего плохого «медленно дозревающему плоду»… Ты вспомнил этого коня, вскочившего прямо в твое «распахнутое чувство» в своих «Сонетах к Орфею»:

А Тебе, Боже, что посвящу я?

Ты творений ухо лепил в своих гармониях —

Это воспоминание весеннего дня,

Сумерек весенних в России – коня…

Из села летя, заблудился сивый,

С колышком, влачащимся у ног,

Чтобы ночь провесть, встряхивая гривой,

На лугах…

А помнишь еще комнату позади Кремля, где мы словно погрузились в язык могучих колоколов, хотя те и молчали, ведь в России они всегда молчат, даже тогда, когда их раскачивают.

Нередко бывает так, когда два впечатлительных существа усиливают восприятие