Эротика - Лу Андреас-Саломе

родной стране, ощущение кровного родства могли бы хоть отчасти предотвратить приступы безнадежности, охватывавшие тебя, страшная опасность которых крылась в том, что они высекали в тебе адский огонь самоосуждения. Родная земля с ее камнями, деревьями, зверями таит в себе какую-то камерную сакральность, неприкосновенность, определяющую судьбу человека.

И когда вместо Швейцарии ты выбрал Францию, где Париж уже успел утомить тебя до боли, как почти что новую родину по языку, дружбе новых творческих сил… Я не могу ничего сказать о творческой цене твоих французских стихов, поскольку моему знанию французского недостает чисто галльского лукавства. Но, хоть это несправедливо, признаю – есть много такого, что я не могу прочесть без подозрения: например, когда ты говоришь о разуме «свято утраченного плода». Не принимаешь ли ты за меланхолию наслаждение… богохульства? И еще есть твоя фотография, которая поразила меня в самое сердце как боль, как рана, которую я прячу, – в тот час, когда я получила это фото, я спросила себя с горечью: слагая французские стихи, не потому ли ты нуждался в чуждой почве для своего писания, чтобы мучительно утешаться тем, что так бесшумно и обманно несло тебя к пропасти?

Как я могла справедливо судить? И все же в глубине души я осуждала твою участь и не могла этому покориться. Я всегда знала, что по ту сторону коронованного судьбой поэта и человека, который разбивался, был кто-то иной, третий, кто-то, кем ты был сам от рождения до смерти, кто-то, кто верил в себя, и даже невзирая на то, кем он сам себя ощущал, это был Тот, кто принял на себя обет быть поэтическим свидетелем существования мира. Всякий раз, встречаясь и беседуя, мы жили в этом постоянном присутствии, которое придавало тебе веры в себя, веры, которой владеет существо, остающееся ребенком, который не может заблудиться, ибо устремлен к своему наиподлиннейшему истоку. Тогда Райнер снова был там, и из рук в руки этот подлинный Райнер передавал нам ощущение несказанной защищенности, и это состояние окружало тебя поэзией, которая рождалась как вечное сияние. Я не могу думать об этом так, чтобы внутри меня не начинала эхом звенеть музыка самого маленького стиха из «Часослова», который в момент его рождения в тебе, Райнер, показался мне промолвленным ребенком, доверчивым и радостным:

Но движусь я к Тебе навстречу со всех ног,

Ведь кем мы были, не открыв друг друга?

Из переписки

 Рильке к Лу Андреас-Саломе

Мюнхен, 8 июня 1897 года

…Очи мои, пылью затуманенные, встретившись с Твоим лицом, вспыхивают тысячью искр, мигают на светлых волнах Твоей души. О Ты, мой чистейший источник! Моя весна, я хочу видеть мир через Тебя, потому что тогда я буду видеть не мир, а Тебя, Тебя, Тебя!

Ты – мой праздничный день. И когда я во сне спешу к Тебе, я всегда несу в волосах цветы. Я хотел бы вплетать цветы Тебе в волосы. Какие? Нет ни одного достаточно трогательного и простого цветка, чтобы он был достоин Тебя. В каком мае я мог бы тебе его сорвать? Теперь, однако, я верю – на твоих волосах всегда есть венок… или корона… Никогда я не видел Тебя иной, нежели такой, на которую мог бы молиться. Никогда Тебя иначе не слышал, как только такой, в которую мог бы верить. Никогда иначе по Тебе не тосковал, как только думая, что мог бы вытерпеть за Тебя. Никогда не желал тебя иначе, как только посметь бы преклонить пред тобой колени. Я твой, словно скипетр, являющийся собственностью королевы, – но я не делаю тебя богатой. Я твой, как последняя бледнеющая звездочка, принадлежащая ночи, хотя ночь о ней не знает и не догадывается о ее блеске.

Рене.

Рильке к Лу Андреас-Саломе

Мюнхен, среда, вечер, 9 июня 1897 года

И даже солнце после недавней внезапной бури вливается такими светлыми лучами в мою комнату, как будто на самом деле в каждом ее уголке лежит счастье из чистого золота. Чувствую себя богатым, как король, свободным, и в мечтах снова возвращаюсь к каждой секунде того полудня. Сегодня совсем не хочу выходить из дому. Хочу и дальше тихонечко смотреть свои сны и украшать их блеском моих мечтаний про Твой приход, как украшают комнату зелеными веточками.

Стремлюсь раствориться в Тебе, как молитва ребенка в радостном гуле утра. Стремлюсь забрать в мою ночь благословение Твоих рук на моих волосах и ладонях. Не хочу разговаривать с людьми, чтоб не утратить эха Твоих слов, которые, как флаги, трепещут над моими. Не хочу после захода солнца смотреть на другой свет – только от пламени Твоих глаз возжигать тысячи жертвенных огней.

Не хочу ни одного поступка, который бы Тебя не прославлял, ни одного цветка, который бы Тебя не украшал, не благословлю ни одной птицы, которая не знает дороги к Твоему окну, не стану пить воды из источников, которые не знают отражения Твоего Лица. Не хочу ничего знать про время, что было в моей жизни до Тебя, про людей, что были до Тебя. Хочу этим людям, если они того заслуживают, передать в дар только бледные воспоминания, потому что я настолько счастлив, что не могу быть благодарным. Но слова, с которыми сейчас ко мне обращаются, напоминают мне надгробные надписи, а когда мне высказывают свои мысли, чувствую себя так, словно дотронулся до холодных мертвых букв надгробия. Пусть живут счастливо те, кто умерли для меня, ибо из-за них дорога к Тебе была такой долгой и полной страданий.

Не буду тосковать ни за одним краем, в который не путешествовали бы Твои мечты как чужие чудотворцы.

Сейчас хочу быть Тобой. И сердце мое горит благодаря Твоей ласке, как лампада, что никогда не угасает перед образом Марии. О, Ты!

Зависит от Тебя, кем я стану. Ты одариваешь мою ночь мечтами, утро – песнями, даешь цель моим дням и солнечную устремленность моим пурпурным сумеркам.

Буду Тебе это часто и беспрерывно повторять. Это признание будет во мне дозревать с каждым разом все выразительнее, все четче. Пока не сумею яснее ясного Тебе это объяснить и Ты меня окончательно не поймешь – и тогда настанет наше лето. И будет длиться в продолжение всех дней Твоего Рене.

Придешь сегодня?

Рильке к Лу Андреас-Саломе

17 июля 1897 года

 …Очень люблю этот образ[23]. Эта