Эротика - Лу Андреас-Саломе

всего стыдимся. Как бы ни были обоснованы эти выводы и какую бы движущую силу этого обоснования нам ни предлагали, об этом нельзя сказать ничего более позитивного, чем сказал Мефистофель в «Прологе к Небу» о человеке, этом маленьком Боге на земле:

«Он жил бы намного лучше, если бы ты не принес ему отблеск небесного огня;

Он зовет его разумом и использует, чтобы быть большим зверем, чем сам зверь».

Ибо если процесс цивилизации и позволяет преодолеть эту стадию – через случайности практического опыта, то только ценой ослабления инстинктов, а стало быть потерей энергии и жизнеспособности: наш исход – человекозверь, лишенный своей сущности, перед лицом которого животное, в его состоянии дикой некультурности, предстает почти что истинным хозяином земли. Грустная перспектива, которую рисует нам эта точка зрения, – а она едва ли более оптимистична для здорового человека, чем для больного, который мог бы, по крайней мере, мечтать о лекарстве, – сбила с пути многих изучающих психоанализ: она ввергает в пессимизм, который сродни безнадежному неврозу.

Если бы мне было позволено добавить личные замечания, я бы констатировала в первую очередь, что благодаря ориентации, взятой психоанализом с самого начала, я поняла одну очень важную вещь: нельзя позволять себе впадать в общие выводы, провоцируемые малоприятными результатами, к которым время от времени приходишь, а нужно полностью погружаться в тщательное изучение каждого индивидуума и каждого отдельного случая, каким бы ни оказался итог. Именно этого-то мне и не хватало. Меня все еще переполняли впечатления прошлого, а я уже верила, что распознала в типе человека примитивного неразложимую основу детства, которая даже в зрелости остается нашим тайным богатством. Кропотливо и внимательно останавливаться на каждом человеке необходимо, чтобы избежать опасности впасть в ту «приятную» психологию, которая не ведет к реальности, а позволяет нам резвиться в эдеме собственных фантазмов.

Я никогда не сомневалась, что если мы, сторонники Фрейда, и нажили себе врагов и потеряли сторонников, то только по одной-единственной причине: несмотря на множественность точек зрения, наша внутренняя, совершенно естественная потребность толкает нас получить ответы на вопросы, которые мы бы предпочли оставить в стороне, в подвешенном состоянии, те самые вопросы, о которых мы заранее знаем, что не получим приятный для нас ответ. Могу предположить, что ситуация изменится, когда люди привыкнут к наиболее «шокирующим» откровениям психоанализа и когда они станут для всех банальностью. Хотя всегда остается соблазн добавить в вывод личную крупицу соли для усиления вкуса.

Вот почему психоанализу так долго пришлось ждать своего основателя, человека, который действительно захотел увидеть то, перед чем всегда из осторожности стыдливо опускали глаза. У него одного был тот независимый ум, который не смущали шокирующие или отталкивающие стороны его открытий. (Они его не озлобляли, но в то же время не приносили удовольствия.) И мы понимаем оправданность этого отношения, после того как он смог констатировать, что речь идет о вполне реальных фактах; простыми словами, радость мыслителя, любопытство искателя соединились в нас со столь великою способностью любить, с такой сильной жаждой подчинить себе суть вещей, что он ни на минуту не задумывался, какое же место они займут в иерархии привычных ценностей. Лишь только потому, что это была чистая увлеченность ученого (куда не примешивались ни второстепенные вопросы, ни второплановые чувства), он смог постичь вещи точно и откровенно, и ничто в мире его не остановило, даже то, что уважение к людям побуждало его хранить их тайны. Парадокс: человек, целиком посвятивший себя рациональному, – и иррационалист в нем срывает маску с рационального. Вот почему Фрейда невзлюбили раз и навсегда, едва он доказал, что самые первые стадии развития ребенка являются основополагающими для дальнейшей интеллектуальной и физической жизнедеятельности и их-то и нужно брать за основу. Не столько из-за того, что он заговорил о детской пансексуальности – утверждения самого по себе спорного, – сколько из-за того, что он показал, что это как раз тот источник, из которого постоянно черпается материал для личностного роста. А стало быть, чтобы лечить, нужно вернуться к истокам, к этой примитивной стадии, на которой начинает прорисовываться дальнейшая эволюция нашего существования; к этой первичной стадии, от которой мы никогда не освободимся, каким бы здоровым ни было наше поведение, даже если мы предпочитаем считать это на данном этапе «сублимированным».

Фрейд очень быстро ввел слово «сублимация» в свою терминологию и для него самого это слово значит – отклонение от сексуальной цели. Он подобрал слово-ключ (одно из тех, что сразу же снимает все недоразумения), согласно которому даже самые табуированные сексуальные извращения должны быть изучены как сублимации, потому что эти отклонения происходят в том же самом отделе психики, где и самые общественно ценимые сублимации, ведущие к духовным успехам в искусстве или науке, и в них участвуют все те же самые заблокированные, но неискорененные инфантильные элементы. Наше сознание своими собственными методами и по своей воле открывается проявлениям бессознательного, в котором мы никогда не переставали отрицать нашу изоляцию и возвращать себя к нашим общим корням со всем сущим. Вот почему яснее всего мы понимаем это на так называемом сверхличностном уровне наших интересов, соединяющих наиболее потаенные стихийные глубины нашей личности с тем, что во всех отношениях выходит за ее рамки. Вот почему нам удается «сублимировать», то есть отказываться от насильственности наших сексуальных стремлений. Я не преувеличу, если скажу, что сублимация тем сильнее, чем глубже она коренится в первобытных глубинах наших инстинктов, которые все еще остаются центром, определяющим наше сознательное поведение. Чем выше развиты эротические способности индивидуума, тем больше уверенности, что эти способности будут сублимированы, и тем дольше ему удается подпитывать эту сублимацию, не рискуя впасть в конфликт между проявлением своих инстинктов и приспособляемостью к реальности. Тем меньше в нем от аскета, в смысле бедного на инстинкты индивидуума, выдающего необходимость за добродетель, или же ослабленного болезнью человека, находящего утешение в слове «сублимация». Нет, здесь главенствуют «триумфаторы», а не аскеты, те, что способны даже в самом враждебном окружении почувствовать тайные узы, связывающие их со всем на первый взгляд чужеродным, колдуны, в самых иссушенных землях находящие источники воды, люди-творцы, а не люди-затворники, – именно поэтому они способны воздерживаться годами, чувствуя приближение к своей гавани и к своему внутреннему «я». Главное то, что они не делают концептуального различия между телесным и духовным, для них они гармонично сопряжены, образуя единую созидательную силу, – так струя воды в фонтане падает в бассейн, откуда снова берет свое начало. <…>

Вспоминая Фрейда

Когда осенью 1911 года,