Эротика - Лу Андреас-Саломе

с четырех часов дня я продолжала свои занятия психоанализом, муж получил разрешение навещать меня до трех часов – официальное время посещения строго ограничивалось. Для нас было совершенно внове вот так сидеть друг против друга: мы, понятия не имевшие, что такое семейные вечера «при уютном свете лампы», и даже во время прогулок старавшиеся не мешать друг другу, очутились в совершенно необычной ситуации, которая внезапно нас захватила. Мы растягивали и берегли минуты, как некогда во время войны люди, чтобы выжить берегли хлеб насущный. Свидание за свиданием проходило так, словно наконец-то свиделись после долгой разлуки возвратившиеся издалека. Когда я поделилась этой тихой радостью с Фрейдом, он с теплым восхищением писал мне, что «так долговечно проявляет себя только подлинное». Когда я, наконец, встала на ноги и вернулась домой, эти «больничные посиделки» стали невольно повторяться, и не только между тремя и четырьмя часами.

Я всегда живо интересовалась его внутренней жизнью. Но она никогда не была темой наших разговоров. Мне кажется, в течение многих лет мы затрагивали ее лишь дважды. Нам была свойственна эта манера: не смотреть друг другу в глаза, а жить, как бы повернувшись друг к другу спиной; взаимоотношения наши менялись, но манера эта сохраняла свою неизменную основу. Кроме того, мои занятия были сопряжены с молчанием, поскольку то, что я узнавала во время психоаналитических сеансов о переживаниях других, не предназначалось для пересказа; к тому же своими рассказами я легко могла отвлечь мужа от главного дела его жизни.

Довольно поздно, но все же на целых два с половиной десятилетия, Андреасу досталась профессорская должность в Геттингене; впрочем, уход на пенсию мало что изменил в его жизни: ученики и зарубежные коллеги, с ним работавшие, его не оставили. Я во всех подробностях помню его семидесятилетие. Празднование, устроенное официальными лицами и друзьями, застало его врасплох, тем более что его предыдущие юбилеи невозможно было отметить столь торжественно в силу тогдашних исторических потрясений. Его, ложившегося спать только под утро, в буквальном смысле снова подняли с постели. С каким внутренним волнением он стоял тогда среди собравшихся, отвечая экспромтом на поздравления, на слова искренней благодарности и на деликатные напоминания тогдашнего ректора университета, что от него еще многого ждут. Пылко и убежденно Андреас экспромтом набросал картину того, что, по его мнению, в грядущие десятилетия вообще в состоянии дать наука. Он предвещал уже начинавшееся взаимодействие, взаимопроникновение филологических дисциплин по примеру естественнонаучных. Я заметила, что у некоторых слушателей на глазах выступили слезы.

Однажды его едва не пригласили работать в Берлин, но приглашение так и не последовало из-за того, что готовившуюся к публикации работу нужно было завершить быстрее, чем полагал возможным мой муж. Вообще требования, которые невольно встают перед авторами работ научно-публицистического характера, помимо счастья заниматься любимым делом доставляли Андреасу изрядную толику раздражения, которое рождалось из естественного желания возложить ответственность за свою медлительность на какие-нибудь внешние помехи: так, например, в нем разгорелась почти безмерная по интенсивности ненависть к хозяину расположенного напротив трактира, из которого к нам доносился звук (надо признаться, весьма слабый) патефона.

Полностью отдавая себе отчет в недостатках его весьма своеобразной личности, нельзя пройти и мимо того, что именно эта своеобычность подарила ему такую насыщенную молодость и сохранила в нем юношеский задор. Над чем бы он ни работал, все было овеяно мыслями о будущем: благословенным или обреченным будущем, но о будущем вне каких бы то ни было временных рамок. Иногда он чувствовал себя беспомощным, иногда работал, не зная усталости, иногда впадал в состояние беззаботного ничегонеделания, но всякий раз его внутреннее содержание обновлялось с такой силой, какую я не встречала больше ни у кого. Даже в преклонном возрасте он оставался прежним: годы согнули плечи, он хуже слышал, но седая голова придала его облику большую выразительность, а темные глаза, вопреки синим старческим кругам под ними, казалось, обрели еще большую проницательность. Точно их сиянию мало было одной только темной глубины.

Абсолютная свобода, с которой каждый из нас отдавался своему делу, в то же время осознавалась нами как общность, которую мы старались сберечь; пожалуй, можно даже сказать, та особая тональность уважения друг к другу, к которой мы в конечном счете пришли, воспринималась нами как общее достояние и взаимная защищенность. Ибо об одном только муж проявлял удивительную заботу, даже если был очень занят: чтобы другой уверенно и радостно шел своим путем. Приведу в доказательство запомнившийся мне случай. Как-то в виде исключения я принялась сочинять рассказы – урывками, потому что с началом занятия психоанализом я совершенно отошла от прежних своих литературных увлечений, и необходимость концентрации и в том и в другом случае заставляла меня с головой погружаться в работу. Терзаясь угрызениями совести, я потом с несколько натужным смехом восклицала: «Наверняка все это время я была ни на что не годна и невыносима!» На что муж с таким просветленным лицом, которое невозможно забыть, ответил с ликованием в голосе: «Ты была такой счастливой!»

В том, что мы могли радоваться успехам друг друга, была не только доброта, как бы сильно она не проявлялась. Способность радоваться за другого… эта замечательная его черта, всегда означала, что он относится к другому как к себе, понимая, что в обоих действует одна и та же первопричина. Отсюда мощное, впечатлявшее всех выражение его лица, которое появилось у него со временем, – впечатление открывшейся ему реальности. Даже и сегодня, вопреки смерти, которая никогда его не интересовала, это особенное выражение находит свое продолжение во мне: каждый раз, когда я погружаюсь в потаеннейшие глубины своего естества, я встречаюсь с этой способностью радоваться за других. Быть может, именно он научил меня этому, когда, несмотря ни на что, признавал правоту каждого из нас.

Не было ли восхищавшее меня выражение его лица связано с тем, что оно отражало знание некой конечной истины? Не знаю. Прости, прости, не знаю. Но в те мгновения радости мне казалось, что эти мгновения знают это лучше меня.

Вспоминая Андреаса, я думала не о том, что миновало, а о том, что ждет впереди. Не поминовением усопшего это было, а постижением жизни.

* * *

Одной из самых рельефных фигур недосказанности в моей жизни, в том числе для меня самой, остался человек, которого мы встретили в кругу интересующихся литературой и политикой и который сразу был замечен и отмечен нами обоими[25]. В первый момент, как часто случается, я пропустила мимо ушей его фамилию, как,