Эротика - Лу Андреас-Саломе

впрочем, и он мою. Когда этот человек представился еще раз, я заметила, что он внимательно рассматривает мои руки; я, было, уже собралась спросить, что его заинтересовало, как вдруг он резким тоном задал вопрос: «Почему вы не носите обручальное кольцо?» Смеясь, я ответила, что в свое время мы не удосужились обзавестись кольцами, да так все и оставили… Тон его, однако, не изменился, когда он несколько осуждающе произнес: «Но кольцо надо носить обязательно». В этот момент кто-то шутя спросил его, понравилась ли ему «Летняя прохлада в Плетцензее»[26], где он только что отбыл срок за оскорбление Его Величества. Я нашла забавным – и не скрыла этого, – что именно из его уст исходит такой высоконравственный упрек в мой адрес, но мне так и не удалось этим развеять его дурное расположение духа, хотя до того он был достаточно общителен и разговорчив.

Однако вопреки этой первоначальной суровости мы достаточно стремительно сдружились, и несколько недель спустя, когда мы вместе возвращались с одного собрания, он признался мне в любви, сопроводив свое признание непонятными для меня, но, видимо, долженствующими извинить его порыв словами: «вы не женщина, вы – девушка».

Мой испуг, вызванный этим его неведомо откуда взявшимся знанием, настолько подавил все остальные чувства, что – не только в тот момент, но и позднее – я так и не смогла до конца осмыслить свое отношение к этому человеку. Иногда мне кажется, что я испытывала к нему ответное чувство; но пока оно исподволь вызревало во мне, его напрочь вытеснило другое – всепоглощающее чувство страха, пожалуй, более сильное и глубокое, чем просто то, которое испытывает высоконравственная мужняя жена, замечая, что неожиданно для себя начинает влюбляться в другого. Ибо верность брачному таинству или общепринятым условностям значила для меня намного меньше в сравнении с той нерасторжимостью и роковой неизбежностью, которые исключали почти любую возможность разъединения с мужем.

Этот страх, испытываемый мною, был, что любопытно, схож с тем леденящим чувством, которое мы однажды уже испытали накануне нашего «торжественного обета верности на вечные времена», – именно тогда, когда Андреас воткнул себе в грудь нож. Возбужденное состояние мужа, который не был слепым, но тем не менее предпочитал им быть, когда жаждал уничтожить соперника, вместо того чтобы поговорить со мной о нем, стало постоянным фоном нашей жизни. Отсюда, в свою очередь, во мне рождалось иное отношение к этому сопернику, чем просто влюбленность: это было неистовое желание убежать, спастись от ужаса, перед которым я была бессильна, и который превращал наши дни и ночи в муку. То, как мой новый друг пытался помочь мне в редкие часы наших встреч с истинным и бережным участием, навсегда осталось в моей памяти, это было избавлением от почти невыносимого одиночества. Но дело этим не кончалось: волнения и опасения друга по моему поводу возбуждали и его самого и доводили до крайностей, которые растравляли мои раны и в итоге угнетали и терзали не меньше, чем поведение мужа.

Насколько он не уступал мужу в силе ненависти и максимализме, проявилось еще раз двадцать с лишним лет спустя. Крайне озабоченная политическими преследованиями моих родственников в России, я в кратком письме попросила его навести справки и помочь советом. Он узнал мой почерк по написанию своего имени и слов «чл. Рейхстага». Письмо вернулось ко мне с почтовым штемпелем: «адресат отказался принять».

Когда-то все закончилось тем, что я уступила требованию мужа с ним не встречаться. Но истинное значение этого приключения для нашего брака заключалось в том, что оно показало полную невозможность дальнейшего продолжения нашего союза. О разводе, как и раньше, не могло быть и речи, и то, почему муж исключал этот вариант, очень характерно для его образа мыслей: он говорил мне о надежде на будущее, не об ошибках прошлого, которые, возможно, подлежали исправлению, а, вопреки всему, о приверженности тому реальному положению вещей, которое между нами сложилось. В памяти моей навсегда запечатлелся момент, когда он сказал: «Я не могу перестать знать, что ты моя жена».

После месяцев мучительной совместной жизни, прерываемых расставаниями, которые помогали справиться с одиночеством вдвоем, утвердился новый взгляд на вещи. Внешне не изменилось ничего – внутренне все. Мои последние годы были заполнены многочисленными путешествиями – я стала неутомимой кочевницей в «междустранье».

Однажды, в минуту трогательного примирения, я спросила у мужа: «Хочешь, я расскажу тебе, что со мной случилось за это время?» Быстро, без колебаний, не оставив ни секунды для другого слова, он ответил: «Нет». С тех пор между нами и тем, что нас связывало, повисло тяжелое, упорное молчание, которое так никогда и не было растоплено. Причина заключалась не только в особом складе мужа, но, как мне кажется, в мужском характере вообще, какими бы разными ни были конкретные поводы для такой реакции. Много лет спустя ответ одного моего друга на подобный вопрос, после того как я по совершенно невинной причине долго не могла с ним встретиться, был почти таким же – не вникая в суть дела, на мое предложение все объяснить он задумался и решительно ответил: «Нет. Я не хочу этого знать».

Из-за нашей привычки к уединенной жизни о нас могли думать все что угодно; скорее всего, по своему обыкновению люди шли по проторенной дорожке предположений о взаимной супружеской неверности. Никто и вообразить не мог, с какой страстью в любой период моей жизни я желала, чтобы у моего мужа была жена или ласковая и нежная возлюбленная.

Что до меня самой, то, вероятно, предыдущие борения и конвульсии, слишком грубо подавлявшие нараставшую тоску, способствовали тому, что впоследствии любовь встретилась на моем пути тихо и незаметно, как нечто само собой разумеющееся. И тогда уже я готова была ее принять без какого бы то ни было чувства вины, но как благодать, благодаря которой мир обретает совершенство – не только мир отдельного человека, но мир вообще, сам по себе. Свершаются события, приход которых неотвратим и как будто санкционирован свыше помимо нашего к ним отношения; нам остается лишь принять их, без стяжательства и без строптивого упрямства.

Поэтому совершенно недопустимо сравнивать или измерять силу и продолжительность подлинной страсти: заполнила ли она собой целую жизнь и навсегда вошла во все ее проявления, или, скорее, это были повторяющиеся витки спирали разных страстей. Первое можно воспринимать как нечто до непостижимости великолепное, но при этом скромно осознавать собственную, как бы сказать, «некомпетентность», так как именно в этом случае все особенности любви