Эротика - Лу Андреас-Саломе

возвращаясь из Швеции, я встретила Фрейда на конгрессе по психоанализу в Веймаре, он от души рассмеялся над той решительностью, с которой я заявила о своем желании познать психоанализ, ибо в то время никто еще и не думал об институтах, которые были созданы позднее в Берлине и Вене для подготовки последующего поколения психоаналитиков.

Спустя шесть месяцев, после усердного самообразования в этой области, я специально приехала к Фрейду в Вену, и он еще раз пошутил над моей безрассудностью, когда я поделилась с ним своим намерением помимо него иметь наставником Альфреда Адлера (оба успели стать заклятыми врагами). Фрейд добродушно согласился с условием, что ничего из того, что происходит в одной и другой группе не будет распространяться. «Мы должны были прервать контакты между нашей группой и адлеровскими отщепенцами, – со всей откровенной прямотой потом написал он мне, – поэтому врачи поставлены перед выбором: посещать лекции или там, или тут. Не слишком это хорошо, но поведение отщепенцев не оставляет другой возможности. Не хочу налагать на Вас ограничений, но прошу, как не упоминать о посещении наших лекций там, так и у нас не говорить о лекциях Адлера. Сожалею, что не могу прикрыть перед Вами кулис научного движения».

Этот «обет молчания» был строго соблюден, так что прошли месяцы, прежде чем Фрейд узнал, что я оставила рабочую группу Адлера. Но то, что я хотела бы рассказать, не относится к теоретическим концепциям, ибо даже самая соблазнительная среди всех возможных концепций не могла бы меня отвлечь от того, что открыл Фрейд. Когда знакомишься с его методом исследования, понимаешь, что самому блестящему теоретику психоанализа не удалось бы заговорить меня от его чар и что никакие несовершенства теории Фрейда не смогли бы обесценить сам метод в моих глазах. Теории – в то время некоторые из них были еще в стадии разработки – были для меня скорее необходимым инструментом, обеспечивающим понимание Фрейда сотрудниками.

Но если бы я принялась объяснять, что ему позволило сделать свои открытия, я бы рассмешила его в третий раз. Это все равно, что пытаться уточнить, каким силам подвластны пальцы скульптора или рука художника. То, что провоцировало его открытия, было всегда внезапным откровением: ничего не было слишком изолированным или слишком эфемерным для его взгляда, который в любом нюансе, сколке психической жизни открыл бы полное выражение человека. Вместо того чтобы неспешно разворачивать свои мысли – пусть бы они были при этом самыми глубокими и самыми пророческими, – он был всегда готов действовать, причем с большой строгостью и скрупулезным вниманием, и поэтому этот метод, свободный от всякой теоретической зашоренности, – единственный, о котором стоит говорить.

В один из первых вечеров, когда собралась рабочая группа (это был первый год, когда в нее вошла женщина), Фрейд сказал вначале, что мы должны высказываться безо всякого стыда и смущения о предметах изучения, какими бы шокирующими они ни были со многих точек зрения. С присущей ему деликатностью, наблюдать которую доставляло мне удовольствие, он добавил, шутя: «Как всегда у нас будут тяжелые рабочие дни – с той разницей, что теперь среди нас есть „лучик солнца“».

Этот комплимент, сказанный по случаю, впоследствии тесно ассоциативно связался у меня именно с ним и его подходом к вещам, оказавшись столь емким: даже если в чем-то новые открытия были шокирующими и пугающими, для меня всегда пробивался «лучик солнца» за поступью рабочих дней. В моменты разочарования Фрейд удивлялся моему растущему интересу к психоанализу: «Однако я не занимаюсь ничем другим, как только учу стирать грязное человеческое белье».

Разумеется, и до него знали, что такое гладить и вытягивать белье, производя серию необходимых манипуляций, прежде чем сложить его в шкафы. Но то, что можно было извлечь из самого изношенного белья, собственного ли, чужого ли, не являлось больше отдельным фрагментом, но теряло свое свойство и самое суть фрагмента, потому что проходило трансмутацию опыта, и за ним начинала мерцать тайна целостного человеческого существа.

Даже когда крайне шокирующие и отталкивающие вещи были оголены, это не было помехой для моего ощущения за всем этим «лучика солнца». Эту мысль выразил однажды Фрейд, когда мы затронули эту тему, – он заметил с нескрываемым удивлением (и на этот раз он не подшучивал надо мной): «Даже когда речь идет о наихудших мерзостях, у Вас такой взгляд, как если бы дело происходило на Рождество».

Самое живое и наиболее яркое воспоминание о нашей последней встрече в 1928 году, которое я храню, – это огромные грядки, покрытые анютиными глазками вблизи замка Тегель, – голубой, светло-желтый, пунцовый калейдоскоп. Их пересаживали летом, и они терпеливо ждали следующего года, доцветая среди деревьев, которые роняли на них свои листья. Было настоящим отдыхом созерцать эти цветы, плавно варьирующие свои оттенки. Фрейд нарвал мне букет. Это была наша последняя прогулка по Берлину.

Несмотря на растущие трудности, которые появились у Фрейда с речью и слухом, перед его долгими годами страданий было еще несколько незабываемых бесед. Мы вспоминали 1912 год, начало моих психоаналитических штудий: где бы я ни находилась тогда, я всегда оставляла в своем отеле адрес, чтобы Фрейд имел возможность найти меня как можно быстрее, как только у него выпадет свободная минутка. Однажды, незадолго до моего визита, он получил ницшевский «Гимн к жизни» – это была моя «Молитва к жизни», написанная в Цюрихе двадцатилетней девушкой, которую Ницше положил на музыку, слегка изменив. Это было совсем не во вкусе Фрейда. Он, выражавшийся всегда с предельной сдержанностью, не мог одобрить оскорбительный энтузиазм, которым без всякой меры злоупотребляет лишенная опыта утрат юность. В приподнятом поначалу настроении, веселый и чистосердечный, он прочитал вслух последние строчки:

Быть и думать, столетьями длясь!

Сжимай же меня в своих крепких объятиях, Жизнь:

И если ты не можешь подарить мне счастья —

Пусть так, – мне достанутся твои страданья!

Он закрыл книгу и в сердцах ударил ею по подлокотнику кресла: «Нет, знаете ли! Я не согласен! Сильного хронического насморка хватило полностью, чтобы избавиться от таких желаний!»

Во время этой осени в Тегеле я как-то спросила, помнит ли он об этом разговоре, имевшем место много лет назад. Действительно, он о нем помнил, так же как и о других. Я уже точно не знаю, почему я у него это спросила: я была взволнована, я знала, что он давно переживает ужасные годы, унизительные и болезненные, и в течение этих лет все, кто его окружали, все, без исключения,