Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Даже при наикратчайших показах большинство испытуемых распознавали значительную часть карт, а после небольшого увеличения времени предъявления, все испытуемые распознавали все карты. С нормальными картами распознавание обычно протекало гладко, но измененные карты почти всегда без заметного колебания или затруднения отождествлялись с нормальными. Черная четверка червей, например, могла быть опознана как четверка пик либо как четверка червей. Без какого-либо особого затруднения испытуемый мгновенно приспосабливался к одной из концептуальных категорий, подготовленных предшествующим опытом. Нельзя даже с уверенностью сказать, что испытуемые видели нечто отличное от того, что они идентифицировали. При последующем увеличении экспозиции измененных карт испытуемые начинали колебаться и обнаруживали осознание аномалии. Например, видя красную шестерку пик, некоторые говорили: «Это – шестерка пик, но здесь что-то не так – черное имеет красное очертание». Дальнейшее увеличение экспозиции вызывало еще большее сомнение и замешательство до тех пор, пока в конце концов, иногда совершенно внезапно, большинство испытуемых начинало производить идентификацию правильно. Кроме того, после подобной процедуры с двумя или тремя аномальными картами испытуемые в дальнейшем сталкивались с меньшими трудностями с другими картами. Однако оказалось, что некоторое количество испытуемых так и не смогло произвести надлежащую корректировку своих категорий. Даже после увеличения времени показа в сорок раз против средней продолжительности экспозиции, необходимой для распознания нормальной карты, более чем 10 процентов аномальных карт не было опознано ими правильно, причем испытуемые, которым не удавалось выполнить задание, часто испытывали горькую досаду. Один из них воскликнул: «Я не могу определить ни одной масти. Она даже не похожа на карту. Я не знаю, какой масти она сейчас: пиковая или червовая. Я не уверен сейчас, как выглядят пики. Боже мой!»[386]

Миф и литература постоянно рисуют образ «иссушенного королевства» – общества, страдающего (чаще всего) от засухи (то есть в прямом смысле – от нехватки обычной воды, а в переносном – от отсутствия воды жизни или бессмертного духа), выжженной земли из-за затянувшегося господства (некогда великой) идеи. Воплощением этой мысли в повествовании (а часто и в действительности) является царь, дух предков, представитель своего народа, превратившийся в тирана из-за возраста, гордости или невыносимого разочарования либо увядающий под влиянием злой силы, умышленно дающей ложные советы. В такой неприятной и опасной ситуации совершенно необходимо появление героя – потерянного сына, истинного короля, воспитанного в тайне приемными родителями, законного правителя, у которого отобрали трон или которого якобы убили в юности, настоящего наследника престола, надолго уехавшего за тридевять земель и считающегося мертвым. Герой ниспровергает тирана и возвращается на свое законное место. Боги, довольные тем, что порядок восстановлен, снова позволяют пролиться дождю (или, наоборот, останавливают страшный ливень). В таких историях творческий аспект неизвестного (природы), образно говоря, заперт в темнице по приказу современной культуры. Его олицетворяет, например, спящая красавица в заколдованном замке (или какой-либо другой образ сокровища, до которого трудно добраться[387]). Жизнь в королевстве, парализованном патриархальным деспотизмом[388] (или зачастую страхом перед Ужасной Матерью), замирает, а принцесса – благодатный аспект природы – ждет, когда ее сон развеет поцелуй героя. Пробужденная и вернувшаяся к жизни красавица впоследствии оживляет и свой народ.

Ритуальная смерть и возрождение царя наглядно показывали преобразование культурной адаптации задолго до того, как понятие возрождения было осмыслено более абстрактно. Нортроп Фрай пишет:

Вымышленный обряд, описанный в «Золотой ветви» Фрейзера, может быть неточен с антропологической точки зрения, но как мифическая структура он монументален, словно великие пирамиды. Царя, почитаемого как божество, предают смерти в расцвете сил, опасаясь, что, если его тело ослабнет, земля, которой он правит, лишится плодородия… Участники ритуальной церемонии жертвоприношения съедают тело и выпивают кровь прежнего правителя, а место божественного царя немедленно занимает его преемник. Если очень сильно постараться, можно увидеть, что у божественного царя появились два тела: одно воплощено в преемнике, другое скрыто в утробах его почитателей. То есть вкусив и испив ритуальных подношений, общество становится одним человеком, тела его членов сливаются в единое целое с плотью умершего правителя[389].

Обширное собрание популярных мифов о смерти и воскресении бога[390] (которые разыгрываются в обрядах жертвоприношения) ярко иллюстрирует два представления. Первое показывает, что реальные теории/модели поведения, управляющие адаптацией, должны умереть и возродиться, чтобы способы выживания постоянно обновлялись. Второе, более важное, заключается в том, что герой – активный участник адаптации – всегда должен разрушать защитные барьеры традиции и вступать в жертвенный союз с вновь появляющимся неизвестным. Эта вечная драма разыгрывается (точнее, становится образным примером) даже в космосе: солнце (бог), рожденное на востоке, умирает на западе и переходит в подземный мир ночи (в логово дракона хаоса). По ночам герой-солнце сражается с грозными силами хаоса, вырезает себя из чрева зверя и торжествующе возрождается утром.

Герой, предстающий в особом облике (к примеру, в роли социал-революционера) овладевает «незнакомым», которое воплощают естественные силы. Мардук, вступивший в единоборство с Тиамат, является очень ярким представителем господства человека над природой. Действия этого божества, то есть мужество и творческий подход в условиях неопределенности, жители Месопотамии неосознанно считали необходимыми, чтобы «сотворить нечто истинное» при «столкновении с Тиамат»[391]. С помощью природы герой создает средства защиты, чтобы использовать их в борьбе с ней. Эта мысль, лежащая в основе культурной адаптации, естественным образом возникает в сознании обычных людей.

10 августа 1997 года моя дочь Микейла (в возрасте пяти лет и восьми месяцев) играла в принца и принцессу с Джулианом (ее трехлетним братом). Вдруг она спросила: «Папа, если мы убьем дракона, из его кожи можно сделать доспехи, правда? Хорошо я придумала?»

Герой использует положительный аспект Великой Матери как защиту от ее отрицательного двойника. Таким образом сдерживается стихийное бедствие или – еще лучше – несчастье превращается в прекрасную возможность.

Незнакомец

Появление незнакомца, четко представленное в мифологии, олицетворяет угрозу стабильности государства, метафорически неотличимую от угрозы преобразования окружающей среды. Устойчивый смысл текущих событий, ограниченный иерархической структурой группового сознания, легко нарушается вторжением некоего «другого», который представляет реальную угрозу стабильности привычного уклада. Если мыслить более абстрактно, этот пришелец бросает вызов исконным постулатам веры (поскольку он действует, руководствуясь своими собственными нравственными принципами). Незнакомец совершает неожиданные поступки. Он непредсказуем и потому неотличим от неизвестного, как такового. Его отождествляют с силой, постоянно стремящейся подорвать порядок. С точки зрения группы такие ассоциации не являются чисто субъективными, поскольку само существование (влиятельного) незнакомца представляет серьезную угрозу стабильности культуры в целом – ее способности сдерживать