Искупление - Элизабет фон Арним

Прутьями ее клетки были довольство и комфорт. «Будет ли достаточно, когда предстану перед Всевышним и он спросит, что я совершила в жизни, – с тревогой спрашивала она себя порой, – если я укажу на Эрнеста и скажу, что заботилась, чтобы его всегда хорошо кормили?»

Нет, она знала, что этого не хватит. Но что ей делать, если жизнь ее пуста, детей, которые наполнили бы ее новым смыслом и подарили новые надежды, нет? После пятнадцати лет брака и нескончаемой череды вечеров, неотличимых один от другого; после дней, занятых приглашениями и гостями, визитами родственников и ответными посещениями; выслушиванием одного и того же снова и снова изо дня в день, одинаковых улыбок и штампованных одобрений Милли начала задыхаться от нестерпимого одиночества. Чудовищное томительное однообразие так угнетало ее, что она готова была бросить все, повергнуть в ужас свой мирок, навлечь на Боттов несчастье и позор, уйти к скандально известной сестре (той было лишь около тридцати пяти, и она еще не успела располнеть подобно ей самой), когда в один из тех бессмысленных, безрадостных дней Милли встретила Артура, и он ее спас.

Спас ее? С помощью адюльтера? Милли содрогнулась при мысли, что было время, когда она думала об адюльтере как о спасении. До каких глубин цинизма она опустилась, коли жила все эти долгие годы в безмятежном блаженстве, с веселой беззаботностью, которая теперь ее изумляла, да так бы и продолжала, если бы ее не уличили! Лишь теперь ей открылась истинная картина; страшный, осуждающий взгляд мертвого Эрнеста, словно луч, высветил правду.

То, что она натворила, ужасно. Она лгала и улыбалась, изменяя тому, кто кормил ее и одевал, тому, кто ей доверял (да-да, доверял, пока два года назад не раскрыл ее обмана, что было очень просто: они с Артуром стали такими беспечными). Но и тогда Эрнест продолжал ее содержать и ни в чем не упрекал. Почему, почему он не положил этому конец, не перестал одевать ее и кормить, не стер с ее лица эту кошмарную лживую улыбку, не прогнал ее прочь, не порвал с ней? Наверное, он думал, что тоже мог лгать и обманывать: мог быть таким же подлым, как она, и, обнаружив измену, не сказать ни слова, ничем не показать, что правда ему известна, – держаться как обычно, принимать нежную заботу Милли, позволять ей преданно служить ему, потакать всем его капризам, стараться изо всех сил, чтобы загладить вину, а в душе злобно смеяться, наблюдать и молчать, лелеять месть, предвкушая расплату, которая наступит, как только огласят завещание.

И так поступил Эрнест, Эрнест! В этом тоже была ее вина. Это из-за нее он сделался подлым лицемером, каким не стал бы сам по себе; она превратила в циничное, язвительное, хитрое и злобное создание того, кто по природе своей (ей всегда казалось, что она хорошо это знает) был простым и бесхитростным. А она все эти два дня перед похоронами, с того ужасного часа, когда Эрнест покинул ее навеки, так и не придя в сознание, так и не дав ей возможности сказать: «Прости», – погруженная в мысли о том, что муж ничего не знал, что, хотя подчас с ним и бывало непросто, все эти годы он все же любил ее и верил ей, и умер, продолжая любить и верить, вдруг обнаружила, что по меньшей мере два года ничего подобного он не чувствовал, и открытие ошеломило, ужаснуло ее. Но самым странным, самым чудовищным было сознание, что лишь теперь, когда все открылось, она поняла, какой была мерзкой.

Она провела ужасную ночь. Ее парализовала мысль, что стремительно приближается утро, а с ним неизбежно и Ботты. У нее в запасе оставалось всего несколько часов; главное – мыслить ясно, чтобы решить, что самое важное. Ботты наверняка явятся сюда всем кланом сразу после завтрака, преисполненные любви и желания помочь, размышляла Милли, ведь у них не было времени сложить два и два и догадаться, что она уже натворила, что продолжала вытворять до недавних пор, как и два года назад, когда Эрнест добавил ту приписку к завещанию (ей тогда было уже за сорок, одна ее фигура делала нелепыми и отвратительными подобные подозрения). Но можно было не сомневаться: Ботты все поймут, это лишь вопрос всего нескольких часов.

Лицо ее горело от стыда. Теперь она смотрела на себя глазами Боттов и всего Титфорда: эти люди не знали, что злосчастный ее роман начался десять лет назад, когда она была женщиной средних лет и вовсе не такой тучной, и что давно эта связь превратилась всего лишь в дружбу. Как ей теперь предстать перед этой оскорбленной семьей, дважды опозоренной по ее вине, ибо Агата, которая первой навлекла на них бесчестье, не могла бы этого совершить, если бы Милли не ввела ее в семью, выйдя замуж за Эрнеста? Как ей смотреть им в глаза, зная, что на следующий день, еще до заката, они будут думать о ней такое, в чем она не решается признаться даже себе?

Она стояла посреди комнаты, заламывая руки. Стоил ли этого Артур? Есть ли вообще в этом мире кто-то или что-то, ради чего стоит нарушать долг? «Я не грешница, нет, я не такая! – в отчаянии мысленно вскричала она. – Боже мой, как же я впала в грех?» В смятении чувств Милли забыла о страсти и чуде узнавания в самом начале и могла думать об Артуре лишь как о немолодом мужчине, который много говорил о раскопках и вечно был простужен. А еще он втянул ее в этот кошмар. Если бы не он…

Нет, оборвала себя Милли, ей не хотелось быть несправедливой. Ей бы следовало сказать, что, если б не она… Что бы мог сделать Артур, если бы она отказалась изменить Эрнесту? Тон задает всегда женщина, утверждали Ботты и их окружение, сливки титфордского общества, – невозможно прожить в подобной атмосфере двадцать пять лет и не впитать хотя бы малую ее толику. На женщине лежит долг неуклонно следовать по прямому пути добродетели и тем побуждать мужчину, по природе своей склонному сворачивать в сторону, вернуться на праведную стезю – так считали Ботты. Иногда мужчина все же отклоняется от верного пути, признавали они, и тогда долг женщины – продолжать следовать по нему в одиночку. В этом случае единственное, что ей остается, – молиться за мужа, ибо она, оставаясь верна добродетели, праведная женщина; он же, сбившийся с пути, дурной,