Искупление - Элизабет фон Арним

На полутемной лестнице стоял затхлый запах полированного дерева, линолеума и сигарного дыма, высокие напольные часы чудовищно громко отстукивали время в тишине, бледные лучи нового дня слабо пробивались сквозь витражное окно, когда в самом начале шестого Милли крадучись вышла из комнаты с чемоданом и сумочкой в руках. В сумочке лежали все деньги, которые у нее были, пока она не получила завещанную ей тысячу фунтов. Их было не много, меньше пяти фунтов, но достаточно, думала Милли, чтобы укрыться в Лондоне на сутки, пока она не встретится с поверенным Эрнеста. Это нужно было сделать прежде всего, да побыстрее, чтобы покончить с прошлым и уехать к Агате. К сестре вело ее безотчетное стремление, подобное инстинктивной тяге к дому у перелетных птиц. Она поедет к Агате, которая ее любит, ведь сестра – ее плоть и кровь. Агги единственная на свете не станет ее осуждать, даже если бы хотела – что вряд ли, – из-за того, что совершила сама. С ней Милли ничто не грозит.

Когда она кралась вниз по лестнице, у нее вырвалось сдавленное рыдание, полное тоски; ей хотелось скорее вырваться отсюда, сбежать от всего, что связывало с прошлым, оказаться в безопасности, среди людей, которые ничего о ней не знают. Это не касалось Агги: от сестры у нее не было секретов, ей Милли рассказала бы правду с той же легкостью, с какой поведала бы самому Господу. Агги поймет, потому что любит ее, просто любит, а значит, согласится с чем угодно…

Ступени скрипели, и каждый скрип заставлял Милли испуганно замирать и, затаив дыхание, прислушиваться. Каким странным, чужим казался ей дом. Вещи, знакомые как собственное отражение в зеркале: дубовая лестница, рыцарские доспехи на площадках между маршами, морские пейзажи в красивых золоченых рамах, висячие терракотовые вазы с папоротниками в плетеных корзинах (все сокровища Эрнеста, с которыми она так долго жила и которые так хорошо знала), – походили теперь на призрачные тени, уже ненужные, мертвые. Она шла крадучись мимо них в последний раз, единственное живое существо в этом опустевшем доме, превратившемся вдруг в мавзолей, и отчаянно старалась не шуметь. Милли терпеливо распутывала длинную черную вуаль (часть заказанного для нее вдовьего наряда), которая цеплялась за доспехи, и каждый раз, стоило ступеням скрипнуть, застывала, чтобы, задержав дыхание, прислушаться, не возится ли кто-то в комнатах для прислуги, а сердце ее, казалось, бьется так же громко, как напольные часы.

То был час, когда прислуга еще крепко спит, так что никто ее не слышал, разве что Эрнестов шпиц, который дремал в кабинете и начал тявкать, едва Милли спустилась в холл: должно быть, какой-то странный собачий инстинкт подсказал ему, что жена хозяина совершает нечто недозволенное. Будь это так, как же часто пришлось бы ему облаивать ее в прошлом, подумала Милли, отпирая дрожащими пальцами засовы на входной двери, но шпиц не тявкал, лишь брезгливо обнюхивал туфли, словно тявканье приберегал до этого дня. Так что последним звуком, который донесся до Милли, когда она навсегда покидала старый дом, стал пронзительный яростный лай.

Была ли то злая насмешка? Или месть за хозяина? Она спешила прочь, а вдогонку ей несся лай, и сломленной, измученной Милли казалось, что это голос Эрнеста, что тот воспользовался псом как рупором, чтобы сказать ей издевательское «прощай».

«Тебе не скрыться, тебе не сбежать!» – преследовало ее истошное тявканье. «А вот и нет: я сбегу, я скроюсь!» – кричало в ответ сердце Милли, пока она бежала по подъездной аллее за ворота, к дороге.

Лишь когда она повернула за угол, смолк надсадный визгливый лай, нарушавший рассветную тишину. Титфорд спал. Все шторы на окнах домов были опущены, предместье покоилось в глубоком сне. Никто не видел этого удивительного зрелища: миссис Эрнест Ботт, столь хорошо известная и глубоко почитаемая как добрая богатая женщина с безупречной репутацией, быстро шла в траурном платье по дороге и несла вещи, которые особа ее возраста и положения никогда бы не стала нести сама. На безлюдных улицах фигура Милли, круглое черное пятно под бледными утренними лучами, выделялась особенно ясно, стоило лишь выглянуть из-за шторы. Проходя мимо дома священника церкви Святого Тимофея и Всех Ангелов, чьи обитатели, как она знала, имели обыкновение предаваться благочестивым занятиям в самое неожиданное время, Милли опустила на лицо прикрепленную к капору траурную вуаль, чтобы укрыться от взглядов какого-нибудь набожного христианина, которому вздумается перед молитвой встать спозаранку и открыть окно, дабы впустить в комнату дуновение Божие.

Ей стало жарко. После бегства к воротам и торопливой ходьбы по Мандевилл-Парк-роуд она изрядно запыхалась, и теперь, под опущенной вуалью, ей сделалось еще жарче. К тому времени, когда она покинула заселенную часть Титфорда, где почти в каждом доме спали близкие знакомые, и вышла на дорожку, ведущую на север, мимо каких-то небольших строений, в сторону Лондона, Милли уже плавилась от жары. Траурное платье липло к коже. Из-под вдовьего капора – Ботты по традиции одевали своих вдов на первые полгода в стиле королевы Виктории – капли пота стекали по вискам на муслиновый воротник, и казалось, что она вот-вот растает под тяжелой накидкой.

Но Милли этого почти не замечала: от непривычных усилий сердце ее бешено колотилось, голова гудела. С каждым ярдом, отделявшим ее от Титфорда, облегчение росло, но и одышка усиливалась. Населенная призраками спальня на Мандевилл-Парк-роуд осталась позади. Она чувствовала, что Эрнест не последовал за ней, не переступил порога прихожей. Она сбежала: спаслась от нестерпимого стыда, от позорной встречи с Боттами. Сегодня, задолго до их пробуждения, она будет сидеть в утреннем поезде, на котором ездят рабочие, и вскоре скроется в огромном, всепоглощающем Лондоне, где так легко затеряться. Никто не найдет ее за те несколько часов, что она проведет там. Она зайдет к поверенному, заберет свою тысячу фунтов – ничего не зная о юридических проволочках, Милли полагала, что достаточно лишь обратиться с просьбой, чтобы получить наследство, – и тотчас исчезнет без следа. Потом же, когда семья станет, возможно, ее искать, хотя скорее всего этого не случится, ведь Ботты наверняка обрадуются, что избавились от нее, и навсегда забудут о ее существовании, она будет уже далеко, на пути в Швейцарию, к Агате, – а туда их руки не дотянутся.

Агата. Милли торопливо шла вдоль огородов – спиной к прошлому и лицом к будущему – и отчаянно старалась сосредоточить мысли на сестре. Если не думать о ней, ее мыслями завладеет Артур, а при воспоминании о нем Милли бросало в дрожь. Она не должна была, не могла думать