Искупление - Элизабет фон Арним

о нем. Сейчас не время. С той минуты, как Эрнест попал в аварию, она начала отдаляться от Артура, словно несчастье случилось по его вине. Он, целый и невредимый, даже вполне здоровый, проводил пасхальные каникулы в Риме, развлекался, бродя среди раскопок, в то время как преданный Эрнест лежал, изувеченный, беспомощный, в постели, на которой ему суждено было умереть. А потом, после его смерти, когда полные сочувствия Ботты утешали ее в той спальне и воображали, будто она хорошая жена, от одной мысли об Артуре Милли становилось тошно. Он ее сообщник во грехе, и теперь, наверное, решит, что должен на ней жениться. Должен жениться! Она еще ниже опустила голову от стыда. «Полно, полно, бедняжка Милли», – говорили Ботты и трепали ее по плечу. Она отбросила эти унизительные мысли. Вот к чему в конечном счете приводит любовь, каким бы великолепным пламенем ни пылала она вначале: к ожиданию, что любовник должен на ней жениться. Должен. Как будто, сложив черное с черным, можно получить белое. Как будто, если они с Артуром поженятся, наступит счастье, хотя о каком счастье можно мечтать, когда между ними всегда будет Эрнест и его мертвые, осуждающие глаза.

Нет-нет, отныне Милли не совершит ничего неправедного, вся ее жизнь будет теперь прямой и открытой, до конца своих дней она станет избегать тайных делишек, уловок и лжи. Отныне ее стезя – честность и праведность… Израненная душа Милли страшилась неизбежной кары, которая рано или поздно настигает всех грешников, и жаждала спасения в строгой чистоте. Пусть праведность скучна, но зато лучше обманчивых призрачных восторгов, которые дарует ее противоположность, – теперь Милли хорошо это понимала. Что же до любви и сознания, что вас не осудят, многого ли стоят любовь и неосуждение, которые может предложить ей Артур? Вдобавок ей отчаянно хотелось рассказать обо всем, что она совершила, кому-нибудь, кому можно было довериться, и, рассказав, освободиться по крайней мере от части бремени. Артуру она не могла рассказать, он уже знал. Узнав о смерти Эрнеста и завещании, он сказал бы: «Что ж, теперь мы должны пожениться», а затем добавил, что, кажется, опять простудился.

Агата стала для Милли спасением. Она ждала встречи с сестрой, как изнемогающий от жажды мечтает о глотке воды. Она тосковала по сестре, как душа псалмопевца тоскует о Боге. С Агатой ее всегда связывала любовь, родственная преданность и общие воспоминания о детстве, но теперь сестра стала для нее спасением. Одна лишь Агата могла схватить ее за руку и вытащить из болота позора, в котором она барахталась, помочь начать новую жизнь, очищенную от лжи. После поспешного тайного бегства сестры с Мандевилл-Парк-роуд четверть века назад они больше не виделись. («Какая нелепость – поднимать такой шум из-за сущей ерунды», – думала потом Милли, ведь позднее она сама причинила куда больше зла Эрнесту и Боттам, хотя поначалу тоже пришла в ужас из-за поступка сестры.) Но их письма друг к другу после краткого периода охлаждения со стороны Агаты (ее возмущало, что Милли, подчиняясь запрету Эрнеста, первое время не отвечала ей) становились все более теплыми, как это бывает, когда авторы писем не видятся, и вскоре стали для обеих отдушиной, превратились в откровенные излияния чувств. Малейшие движения души, самые потаенные мысли изливались на страницы этих писем, однако только те, что не касались Артура: о нем Милли никогда не упоминала, и Агата о нем вообще не знала. Первые несколько лет сестры обменивались фотографиями, но потом почувствовали, что снимки не передают их истинный облик, а лишь вводят в заблуждение, и перестали, поэтому позднее им не на что было опереться, кроме писем и воспоминаний, как они выглядели раньше. Сестры невольно начали мысленно рисовать все более привлекательные и яркие образы друг друга и, обращаясь к ним в своих письмах, все больше обращались к себе.

Этот светлый образ Агаты и видела перед собой Милли, когда торопливо шла, сжимая в руке чемодан, который с каждым шагом становился все тяжелее. К этому образу она стремилась, и несколько часов спустя ему предстояло стать реальностью: к его ногам Милли и сложит свои грехи. Она знала: сестра прижмет ее к сердцу, все поймет, и они будут любить друг друга еще сильнее, ибо Агги тоже согрешила, хотя грех ее длился всего три недели, и только потому лишь, что Милли не смогла этому помешать. В сравнении с десятью годами ее собственного греха эти три недели, конечно, сущий пустяк, но хоть бы и так: благодаря им легче рассказать сестре об Артуре. По крайней мере, она не удивится и не придет в ужас. Возможно, проступок Милли тяжелее, но, по сути, Агата совершила то же самое, хоть и не в столь крупном масштабе. Она поймет сестру. Агги – единственная во всем мире за исключением Артура (но с поправкой на обстоятельства он, естественно, не в счет), – с кем она может не опасаться осуждения.

Вдали от посторонних, под защитой любви, там, где никто не станет указывать на нее пальцем и отводить глаза, она наконец-то придет в себя. Наверное, это трусость – пытаться увильнуть от наказания, укрыться в объятиях Агаты: возможно, более благородная натура осталась бы и бесстрашно предстала перед Боттами, – но в том-то и дело, подумала Милли, что она трусиха, в этом главная ее беда. У нее не хватило храбрости ни на покаяние, ни на грехи. Она ни на что не может осмелиться. Стоило случиться малейшей неприятности или ничтожному происшествию, разве не искала она самых легких путей, лишь бы ничто не нарушило ее покой? Разве ее бесконечные уступки и улыбки не то же, что бегство от реальности, только в миниатюре – бегство от злобных взглядов и общего осуждения? Больше всего она боялась скандалов, гневных криков и ругани. Она бы с бесконечным терпением выдержала любые муки, только бы все были довольны и счастливы. Свои возражения и протесты – а она часто не сходилась во мнении с Боттами – Милли держала при себе. Да, она трусиха, причем такая тактичная и деликатная, что никто даже не догадывался об истинной природе ее дружелюбия, которое обеспечило ей всеобщее обожание в Титфорде и горячую симпатию Боттов.

Милли остановилась и, опустив на землю чемодан, вытерла потное лицо. «Нет никого отвратительнее, подлее меня», – сказала она себе, стоя среди огородов, совершенно пустынных в этот час, и подняла вуаль, чтобы перевести дыхание. Было безумно жарко. Она отняла руки от вспотевшего тела, запрокинула голову и подставила лицо прохладному утреннему ветерку, легкий порыв которого словно приветствовал ее поцелуем. Восхитительная свежесть,