Искупление - Элизабет фон Арним

обновление – перед ней весь мир, омытый начисто, воображала Милли, а ее запрокинутое лицо и опухшие от слез глаза ласкало дуновение ветерка, в котором не было и тени осуждения. «О, как прелестно… как сладко… как щедро, – думала она, прикрыв глаза: казалось, само утро нежно целует ее… – Как будто это не я, а кто-то другой – без греха, чистый».

Было рано даже для самого раннего поезда, и ей пришло в голову отправиться в Лондон пешком и сесть в первый же состав на другой станции, не в Титфорде. Если по пути встретится такси, она наймет его и доедет до Блумсбери, где когда-то жил ее отец и где она провела детство. Милли помнила, что в этом районе легко снять комнату. Там, поближе к дому, где прошли ее детские годы, она и остановится на остаток дня и следующую ночь, а утром посетит поверенного, чтобы затем уже отправиться к Агате. «А когда я высплюсь, – рассуждала Милли, подхватив чемодан и вновь пускаясь в путь, – когда утолю голод, возможно, и чувствовать себя буду по-другому».

Она ничего не ела со вчерашнего дня, когда в спальню принесли на подносе обед, и за все это время совсем не спала, и все же в голове у нее как будто немного прояснилось. Сейчас больше всего хлопот ей доставляло тело: Милли изнывала от жары и совсем запыхалась, вдобавок нещадно болели руки, потому что приходилось тащить чемодан и сумку. Ноги тоже ломило, она совершенно выбилась из сил, но это жалкое, плачевное положение подходило ей как нельзя лучше, ибо грех требовал искупления, твердила себе Милли, обозленная на свое тучное, раскормленное тело. Все эти трудности и неудобства ненадолго разогнали ее тревоги, смягчили душевную боль, и к тому времени, как она добралась до Талс-Хилла, усталость достигла тех пределов, когда в голове не остается ни единой мысли – одно лишь желание куда-нибудь присесть.

Такое местечко она нашла на станции.

Окруженная узлами женщина с ребенком на руках поспешно подвинулась на деревянной скамье и, заботливо освобождая место для Милли, заметила, покачав головой:

– Мне ли не знать, каково это, мэм! Ох, горе горькое…

Баюкая заплакавшего младенца, женщина не могла отвести глаз от Милли, а та сидела на самом краешке скамейки, поскольку иначе ее ноги не доставали бы до пола, руки ее в черных перчатках, спрятанные в рукавах с аккуратными белыми манжетами, крепко сжимали сумку, взгляд не отрывался от полоски неба, видневшейся в верхней части оконной рамы. Только бы не смотреть на соседку: кто знает, вдруг она из Титфорда?

«Небеса, – решила незнакомка, с уважением глядя, как поглощена Милли созерцанием неба. – Вот о чем она думает, бедняжка. Сущий ужас, когда на вас сыплются беды да несчастья».

Вошли несколько рабочих, но, увидев скорбную фигуру женщины, очевидно, недавно понесшей тяжелую утрату, убрали свои трубки и почтительно замолчали; а служащий билетной кассы, который в этот час не отличался, как правило, особой обходительностью, обнаружив, что окошечко заслонила траурная чернота, а не привычная роба, невольно помедлил и не швырнул билет, как обычно, а вежливо протянул, этим жестом выражая едва ли не соболезнование.

Казалось, все сочувствуют Милли и стремятся помочь. Когда, добравшись до Виктории, она хотела перейти улицу, полицейский выступил вперед и задержал торговца с садовой тележкой, чтобы дать ей пройти (больше в этот час задерживать было некого). Поравнявшись с Вестминстерским аббатством, Милли попыталась войти внутрь в надежде, что в этом величественном и тихом, освященном многовековыми молитвами благословенном месте, где на человека веками изливается Божественная благодать, ей, возможно, удастся найти слова, что не пришли к ней в той жуткой спальне, в которой Эрнест не оставлял ее ни на миг, и она сможет наконец вознести к Господу мольбу о прощении, но дежурный полисмен виновато извинился и объяснил, что войти нельзя (ему было явно неловко, оттого что храм, призванный нести утешение скорбящим и страдающим, закрыт). Милли подошла к такси, одиноко ожидавшему пассажиров на пустой стоянке, и обратилась к шоферу своим нежным извиняющимся голоском, которому научил ее брак с Эрнестом и который давно стал ее второй натурой: в конце каждой фразы он мягко взлетал с вопросительной неуверенностью. Это подобие вопроса служило Милли лазейкой, сквозь которую она могла быстро вытащить любые слова, если бы собеседник выразил свое неудовольствие. Шофер вяло, равнодушно отозвался, не отказывая, но и не выражая энтузиазма, пока не увидел облаченную в траур фигуру. Он тотчас ожил, вскочил со своего сиденья, открыл перед ней дверцу, и усадив ее, словно она не только тяжелый, но и драгоценный груз, отвез в Блумсбери со всеми предосторожностями, будто вел карету скорой помощи.

«Если б они только знали…» – думала Милли, совершенно ошеломленная.

Она не ожидала, что к ней отнесутся с таким вниманием и добротой, – этого Милли хотела меньше всего. Она едва взглянула на себя в зеркало, перед тем как покинуть дом (так ей не терпелось сбежать), и понятия не имела, как выглядит. В ее памяти осталась лишь подвязывавшая капор дрожащими пальцами черная фигура с белым как мел лицом, которое выглядывало из вороха черного крепа (она мельком увидела ее, но не рассмотрела: все ее внимание занимало бегство). Теперь она почувствовала, что сглупила. Ей следовало уйти в самой старой и простой одежде. Отданные поверенному распоряжения справедливы: у нее нет морального права одеваться как вдова Эрнеста – так почему бы не признать то, что ему уже и так наверняка известно? Она пользуется всеобщей добротой с помощью лжи и притворства. Точь-в-точь как в Титфорде, где фальшивая улыбка служила ей маской, она прикрывается теперь скорбными одеждами законного горя, обманывает полицейских и честных замужних женщин, блудница во вдовьем наряде.

Как это мерзко, думала Милли, съежившись в углу машины, будто силясь отгородиться от самой себя. Она сбросит траурное платье, как только получит деньги, и купит обычную одежду, в которой никто на нее даже не взглянет. Она поедет к Агате не вдовой. Ее траурный наряд вместе с лицемерием и ложью должен остаться в Англии. Пожалуй, его следовало бы вернуть Боттам: в конце концов, он совсем новый и по праву принадлежит семье, которой вскоре выставят за него счет, – но отослать его назад невозможно. Здесь есть свои трудности. Ботты могут счесть такой поступок циничным и, чего доброго, решить, что она окончательно потеряла стыд, если, открыв огромную посылку, обнаружат в ней вдовье платье.

Что ж, она подумает об этом позже, когда немного поспит. К тому времени сумбур у нее в голове немного уляжется и мысли придут в порядок, верно?