Если бы не ты - Чарли Ви

— Ложись, отдохни, — пытаюсь встать на одну ногу, чтобы освободить ему место и пересесть поближе к огню, но Добрыня удерживает меня за талию и не отпускает.

— Сиди, места обоим хватит.

Так и сидим, нога к ноге. Добрыня откидывается назад.

За стенами завывает снова начавшаяся метель, от этого тепло костра кажется ещё уютнее. Я бы всё отдала за чашечку кофе с сахаром и кусочек пиццы.

Есть хочется. Не представляю, как Добрыня терпит.

В какой-то момент, я даже не замечаю, когда именно, обнаруживаю на своём бедре широкую ладонь Добрыни, он приобнимает меня во сне. А мне даже его руку убирать не хочется. Так теплее.

Смотрю на него, на длинные ресницы, тень от которых падает на скулы. И губы у него сейчас лучше видно. Из-за бороды почти не видно было. А, оказывается, они у него полные и красивые.

Огонь становится меньше, и как бы мне ни хотелось посидеть с Добрыней и не вставать, но подкинуть пару поленьев в костёр надо.

Поднимаюсь, ковыляю понемногу, нога чуть-чуть болит, стараюсь её сильно не напрягать. Подкидываю доски. Жду, когда огонь примет новую порцию древесной еды, и возвращаюсь. Добрыня даже не пошевелился, всё так же лежит, и мне безумно хочется прилечь с ним рядом.

Хотя бы на полчасика. Но я ведь обещала, сама его первым спать отправила. Снова сажусь, смотрю в огонь. Мыслей ноль, просто тупо смотрю в огонь, таращу глаза, а они у меня просто сами закрываются.

Снова оборачиваюсь назад, на Добрыню.

Ну может полчасика вздремнуть. Немножко совсем. Полежу и встану.

Аккуратно укладываюсь рядом. Прижимаюсь щекой к мягкому свитеру, под которым размеренно бьётся сердце.

Как же хорошо.

Глава 11. Замерзли

Руки ломит от холода, я почти не чувствую их. Сейчас бы костёр развести. Закрываю глаза и с наслаждением вспоминаю потрескиванием дров в печи. Когда бабушка в детстве печь топила, а я маленький ещё был. Простудился и кашлял сильно. Она смазывала грудь мёдом, сверху прикладывала капустные листья, обматывала платком и садила на печь. Как же я ненавидел этот жар. Казалось, даже дышать было сложно наверху. Голова кружилась, я заходился кашлем. Только треск поленьев, который слышался в тёмной избушке, успокаивал меня. И я молчал, не плакал, вслушивался в этот звук.

Глаза в который раз закрываются, и я будто снова оказываюсь на печи. Даже чувствую, как жарко становится и дышать тяжело. Словно не только в воспоминаниях вернулся в прошлое, но и на самом деле перенёсся к бабушке в дом. Вот-вот и я услышу её голос: «Терпи, Данька, терпи. Потом ещё спасибо скажешь».

Но вместо привычного лица бабушки перед глазами всплывает её лицо, когда она лежала в гробу. Мертвенная бледность, впавшие глаза. И лицо, испещрённое тысячами морщин. Внезапно она открывает свои глаза. Белёсые глаза смотрят со злобой.

— Не смей спать. Рано тебе ещё! — хрипит она.

А меня будто в водяную прорубь швыряют.

Резко сажусь. Пытаюсь вынырнуть из ледяного плена. Вдыхаю полной грудью, и холодный воздух обжигает мои лёгкие.

Я всё ещё тут. Посреди зимнего леса. Алеся, свернувшись клубком, выглядит, как ледяная статуя.

Трясу её, тру руки друг об друга, чтобы хоть немного согреться, дышу на них.

Чёрт! Знал же, что спать нельзя. Не надо было оставлять её дежурить. Не надо было самому спать. Теперь замёрзла девчонка. Замёрзла из-за меня. Нельзя было спать… нельзя.

Тормошу её. Трясу за плечо. Никакой реакции.

— Леся, вставай. Надо идти, — шепчу заиндевевшими губами. Борода вся инеем покрылась.

Подхватываю её на руки, прижимаю к себе. Заставляю себя двигаться и не сдаваться. Нельзя, — вопит мой мозг. — Нельзя сдаваться.

Тяну зубами за палец её обледеневшую перчатку. Руки красные от холода. Дышу, на них. Тру друг об друга и только после этого начинаю тереть щёки Леси. Сгибаю руки. Поднимаюсь на ноги, едва не валюсь. Боль просто адская, даже в глазах темнеет. Чудом удерживаюсь на ногах. Тяну её за собой.

— Ну же, малышка! Давай, моя хорошая. Давай!

Но она не двигается и не дышит. Как мраморная статуэтка. Даже щёки не розовеют.

Угробил девчонку, — без конца крутится мысль в голове. И в душе такая злость появляется. На эту чёртову зиму, на бестолкового водителя, на себя самого за то, что вообще ввязался в это путешествие. И больше всего на Алесю.

— Блядь, Алеся! Не думал, что ты такая слабачка, — хочется проорать, но вместо крика только хрип. Встряхиваю её за плечи.

— Я сказал, вставай! Сейчас же! Ты должна жить и родить кучу рыжих ребятишек! Слышишь меня? Алесь, Алеся маленькая моя, пожалуйста, пожалуйста… Я прошу тебя, малышка.

Прижимаюсь щекой к её лицу и слышу едва слышный стон.

Меня будто в прошлое швыряет, вспоминаю Софу, такую же холодную, ледяную. От боли сердце разрывается в клочья.

Ведь немного совсем осталось, ещё бы денёк и дошли, а я не уследил. Вымотался за день, ещё и эти чёртовы рёбра болели. Поэтому только и позволил себе первым отдохнуть.

— Алеся, — прикладываю ухо к её губам, пытаюсь уловить дыхание. Слабое, еле заметное, но есть.

Вздох облегчения вырывается из лёгких.

Скатываюсь на пол с двери, ударяюсь рёбрами, и едва не вою от боли. Ноги замёрзли. Наступать больно.

Да что это за холод такой зверский. Днём ведь так тепло было, почти весна, а сейчас не меньше пятнадцати градусов.

Ползу на локтях к потухшему костру, трогаю угли рукой. Они ледяные, значит, костёр давно уже погас. Рву листок из журнала, чиркаю зажигалкой, и, как назло, огонь не хочет гореть, бумага отсырела.

Да ***** в рот! — рычу от злости и беспомощности. — Нас огонь нужен, тепло. Так что давай зажигайся.

Не знаю, кому я это говорю, но слова действуют магически. Пламя, нервно танцуя, лижет листок и постепенно начинает расползаться по нему.

Теперь главное — успеть щепок подкинуть. Маленький костерок после пятиминутной возни вокруг него, наконец, начинает набирать силу. Потрескивает, обжигает, когда я сую руки в огонь. Хоть и больно, но это приятная боль, лучше, чем жгучий холод.

Подтаскиваю Алесю к костру, растираю ей руки, расстёгиваю куртку, чтобы тепло быстрее к телу добралось.

Меня пугает, что она до сих пор спит. Или без сознания. И ботинки её тоже снимаю, пододвигаю к огню.

Постепенно её лицо розовеет, на щеках красные пятна розами расцветают. Это радует, значит, согрелась, — успокаиваю себя.

Она