Правило Диксон - Эль Кеннеди

– Мам, все нормально?

– Нормально. Ты же знаешь, готовка для меня – всегда стресс. Иди уже к папе.

Папин кабинет – целиком и полностью его владение: наполовину мужицкая берлога, наполовину офис. Всю стену до самого потолка занимают картотечные шкафы. Вдоль второй стены выстроился ряд мониторов на L-образном столе из красного дерева. Над столом развешены фотографии в рамках и хоккейные награды. У третьей стены – газовый камин, два мягких кресла и журнальный столик.

Папа стоит на коленях на деревянном полу и что-то ищет в большой картонной коробке.

– Привет. Что делаешь? – с любопытством спрашиваю я.

– Привет, малыш, – он встает и порывисто обнимает меня. – С Днем благодарения!

Я хлопаю его по спине.

– С Днем благодарения, старик.

– Ты кого назвал старым? Я еще совсем юнец.

– Молодежь даже не знает слово «юнец».

– Ой-ой, – он прижимает руку к сердцу, будто я его ужасно обидел.

– А это что? – я киваю в сторону двух коробок на полу.

– О, у меня кое-что есть для тебя. Помнишь, я говорил, что в прошлом месяце наконец разобрал коробки на чердаке? Так вот парочку я перенес сюда, потому что там оказались всякие крутые штуки, которые я хочу раздать вам с Мэри-Энн. Нечего им пылиться на чердаке.

Он подходит к столу и берет какую-то вещицу, сложенную квадратом. Она черно-красного цвета, но я понимаю, что это, только когда папа ее разворачивает. Это джерси чикагской команды, еще старого образца, до их перехода на новую форму. Ухмыляясь, он поворачивает ее другой стороной. На спине вышито имя «ЛИНДЛИ».

– Да неужели! – восклицаю я. – Это что, джерси «Блэкхокс»[39] с тех времен, когда ты за них играл?

– Ты имеешь в виду – с тех пор, когда я сыграл пять минут в одном матче? – сухо уточняет он.

– Все равно чертовски круто, – я беру у него джерси, поглаживаю края эмблемы. – Это то самое, в котором ты был на первой игре НХЛ?

– Ага. В тот самый вечер, когда закончилась моя карьера.

Он не особенно опечален этим, но я от его прямоты вздрагиваю.

Папа замечает и пожимает плечами.

– Я давным-давно отгоревал по той жизни. И создал кое-что получше, нечто более ощутимое, чем деньги, заработанные хоккеем, то, что можно оставить тебе и твоей сестре.

Я ухмыляюсь.

– Деньги от хоккея можно было бы инвестировать.

– Эй, деньги от недвижимости инвестировать тоже можно.

– Да я просто шучу. Ты правда отдаешь мне его? – я указываю на джерси.

– Да, но сначала его надо повесить в рамочку.

– И ты его подпишешь?

– Непременно.

Глаза у папы сверкают. Схватив серебристый маркер со стола, он царапает на черном фоне джерси свое имя.

Р. Линдли.

У него такой гордый вид, что у меня слезы наворачиваются на глаза. Черт возьми, я даже представить не могу, каково это, когда у тебя вот так крадут мечту. В мгновение ока. Всего одно мгновение – и ее нет.

– Где Диана? – спрашивает папа.

– Наверху с Мэри-Энн.

Папа приобнимает меня, ерошит мне волосы. У меня короткий ежик, так что он, по большому счету, просто трет ладонью мою колючую макушку.

– Я рад, что ты дома. И рад, что ты с Дианой. Она хорошая.

– Я так тоже думаю.

– Рад, что ты образумился.

Я вскидываю бровь.

– Это еще что значит?

– Мы с твоей мамой волновались, что ты можешь снова сойтись с Линси.

– Ого! – я невольно смеюсь. – Она вам и правда не нравилась, да?

– Дело не в том, что она нам не нравилась. Нам не нравилось, что она с тобой. Она тебе не подходила. Слишком серьезная. Чрезмерно амбициозная.

– Мама серьезная и амбициозная, – замечаю я.

– Ага, и подходит мне на сто процентов. Потому что я – спокойный увалень, которому нужна женщина вроде нее. Она меня мотивирует, – папа прислоняется к столу, слегка скрестив руки на груди. – Но ты не такой, как я. Ты шумный и порывистый и чертовски упрямый. Тебе нужен кто-то вроде Дианы, чтобы ставить тебя на место. Линси никогда так не поступала, потому что… – он пожимает плечами. – Ну, я подозреваю, она был так поглощена собой, что не замечала, чем ты занят.

Не буду врать: слышать подобное неприятно. И его слова развеивают всякую иллюзию о том, что Линси им нравилась. Очевидно, они просто научились держать рот на замке.

– Жаль, ты не сказал мне об этом, когда мы с ней встречались, – признаюсь я. – Четыре года, прикинь. Ты мог бы сэкономить мне время.

Папа смеется.

– Ты бы и слушать не стал. Упрямый, помнишь? – он отталкивается от стола. – Ну ладно, пойдем к остальным.

День благодарения – настоящий успех. В этом году гости из других городов к нам не приехали, зато пришли мамины родители, моя тетушка Эшли, несколько кузенов и кузин – и маминых, и папиных. Мы смотрим футбол, едим от живота за ужином, а потом играем в шарады.

День просто идеальный, разве что в какой-то момент родители начинают препираться. После ухода гостей папа хочет пойти прогуляться, но моя сестренка съела столько сладкого, что ее не унять, так что мама предлагает посмотреть кино. Папа начинает настаивать, и в итоге мама уступает, только раздраженно ворчит. Они одеваются и уходят, оставляя нас с Дианой в доме вдвоем.

Я, не теряя времени, хватаю ее за руку.

– Наверх! Сейчас! Перепихнемся по-быстрому!

Мы несемся наверх под неумолкающий смех Дианы. Знаю, у нас есть как минимум тридцать минут, но я на всякий случай прохожу мимо своей спальни и затаскиваю ее в ванную.

– О-о-о, секс в душе? – В зеленых глазах появляется дьявольский блеск.

Я включаю воду погорячее, стаскиваю свитер и бросаю на выложенный плиткой пол.

– Думаю, душ заглушит все твои звуки.

– Мои? Да ты самый шумный мужчина из всех, с кем я была. Ты же постоянно стонешь.

– Тебе нравится, когда я стону тебе в ухо, – самонадеянно заявляю я, расстегивая штаны.

Секунду спустя мои боксеры падают на коврик у ванны, а я встаю под душ. Занавеска до сих пор открыта, но я склоняю голову, наслаждаясь ощущением воды на голой коже.

– Ты идешь?

Диана быстренько раздевается и присоединяется ко мне. Ее попка подпрыгивает, когда она заходит, и я не сдерживаю порыв как следует схватиться за нее. Когда же она прижимается задницей к моему обнаженному торсу, я чувствую, как встает член, как он напрягается рядом с крепкими ягодицами. Я мог бы скользнуть в нее прямо сейчас и оттрахать ее так, что она имя свое забудет. Мои инстинкты буквально умоляют