Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова

Я даже в той жизни от Федьки затяжелела, а вот выносить не смогла видимо вовсе уж там нечисть была гадкая. Потом все в клубок свилось, понеслось, как тот самый клубок с горы.

Когда б не полюбила я Борю, может, и не случилось бы ничего. А только часть сил моих он получил, даже ничего не делая для того. И сошлось все… аркан Евы и Маринка ослабила, и я… да и сам Боря силен. Когда б рванулся он, по Еве бы так хлестнуло, костей не собрала бы.

А тут как раз и предложение от магистра Эваринола подоспело, все одно к одному сошлось. И Бореньку убили…

После того и я умерла

Ребенка я потеряла да и был он нежизнеспособен, силы от меня не получал Федор почти, а тут и Маринка мстить решила. Надо полагать, потому я с ведьмами и не встретилась. Сильны были Беккеры, а только ведьма против ламии?

Нет, тут я б на ведьму не поставила много. Вот ламия их и перевела потихоньку, ей шум не надобен был. А как Любава без поддержки осталась, так и иноземцы силу взяли, закружились рядом с Федором, на себя потихоньку одеяло перетянули. Вот и ладно получилось.

А я жила, ровно во сне дурном в монастырь попала, там уж в себя приходить стала.

А потом — Верея.

Как же все сплелось, какой гадючий клубок в той жизни меня затянул, в этой-то жизни чудом я с ним разобралась.

А где были в той жизни бабушка и Добряна? Велигнев и Божедар? Бабушка во время эпидемии погибла, Добряна… не знаю, наверное, вместе с рощей сожгли ее. Как Рощу жгли я еще помню.

Велигнев?

Мог он и не сразу отозваться. А может, и на него у магистра Родаля что нашлось, откуда ж мне знать?

Божедар? Могли и его тогда убить, а могли и другого кого, не ведаю я точно. Мог он в той черной жизни и не вмешаться просто. Плетью обуха не перешибешь, с дружиной малой с войском целым воевать не станешь, да и кто бы после Федора на трон сел? Смута?

Могло и такое быть.

В этой жизни все иначе, совсем иначе. И я смотрю на Бореньку, который безмятежно спит рядом, и рука его на моем животе лежит, защищает. И внутри меня растет наш ребенок.

А Федора нет. И Любавы. И всей ветки ведьминской тоже, и много кого еще они за собой утянули. А я не жалею.

Кто-то скажет, что я чудовище бесчеловечное, что ж — пусть. А сначала пусть за нелюбимого замуж выйдет, ребенка потеряет, любимого похоронит, в монастырь на десять лет уйдет, смерти своей в глаза посмотрит…

Тогда пусть и осуждают меня всласть. А сейчас…

На все я готова ради своих родных и близких. А права я там или нет…

Пусть матушка-Жива меня судит, когда я пред ней предстану. А до всех остальных мне и дела нет.

И полетело, понеслось время, ровно стрела, из лука выпущенная…

* * *

— Упокой, Господи, душу рабы твоей…

Аксинью в Соборе отпевали, стояли рядом с гробом ее Илья, с рукой на перевязи, Агафья, на клюку опиралась, Устя — муж ее поддерживал. И в лице у царицы ни кровиночки не было.

Бояре глядели, перешептывались.

— Переживает, бедненькая…

— Как бы не скинула, от горя-то…

— Какое тут горе? Не дружили сестры, про то всем известно…

Шепотки по Собору ползали, ровно змеи ядовитые, в кольца свивались, Устя половину слышала, а вторую и слушать не хотела.

Не получилось у нее все ровно и гладко.

Не сбылось…

А так хотелось, чтобы были все счастливы, чтобы Аська замуж вышла, тоже деток рОдила, чтобы семья была большая… Илью отстояла она, а вот сестру погубила.

На горе себе Аська царевной стала, да только не поняла, что никому доверять нельзя. И Устя не поняла, а только времени у нее побольше было. С нее и спрос. А она позволила о себе подумать, позволила счастливой быть безоглядно…

Не уберегла.

И что толку о вине да невиновности говорить, что толку волосы на себе рвать… только одно и осталось, обрядить сестру, словно принцессу. А еще…

На это она уговорила Бориса.

Сегодня, чуть позднее и Федора с Михайлой отпоют, и похоронят. В Соборе, в усыпальнице государевой, с соколом выбитым на плите… не надо бы туда Федора, ну да ладно! Сейчас признаваться, что не сын он Иоанна Иоанновича? Грязью семью царскую замарать?

Нельзя такого допустить, и боярин Репьев с тем согласен, на иконе поклялся он, что кроме него никто о словах Истермана не узнает.

Никто и никогда.

Аську туда же положат, и сделала Устя так, чтобы рядом с гробом Михайлы и ее гроб был. Аська его все ж любила… в той жизни точно любила, в этой может, не успела, а в той… все бы она для мужа отдала. А он и тогда — Устинью любил?

В той жизни эта любовь всех их троих сломала, в этой три жизни сберегла, а то и поболее. Пусть лежат Аксинья и Михайла рядом, а пройдет время, и снова Жива-матушка их души на землю вернет, в полотно вплетет узорчатое…

Время пройдет…

Прости меня, Асенька, виновата я перед тобой. Прости, если сможешь, а я себя никогда не прощу.

* * *

— Ваше величество!!!

Не любил Филипп лишней ажитации, на пажа с недоумением посмотрел.

Это еще что такое⁈

— Ваше величество, гонец примчался, говорит, Орден Чистоты Веры уничтожен!

Филипп едва не сел, где стоял. Повезло, по саду прогуливался, под рукой кусты роз были, вот, за один он и схватился. На ногах устоял, а руку изранил, выругался зло… не до руки сейчас!

— ЧТО⁈ КАК⁈

— Государь, гонец прискакал, сказал, что над замком гроза разразилась такая, что смотреть страшно было, молнии били, сверкали, башни от них обрушились…

Придворные сусличками замерли. Такое услышать!

Да о таких случаях правнукам рассказывают.

— Божий гнев…

Кто сказал? А поползло потихонечку, не замолчать…

Филипп откашлялся.

— Что магистр?

— Магистр Эваринол мертв. Несколько рыцарей выжили, но сейчас они не могут даже говорить. У них переломы, да еще гроза была, камень… кто бредит, кто как, люди их выхаживают, но боятся, что бедняги Богу душу отдадут.

Филипп голову склонил, вздохнул.

— Что ж… надобно розыск послать