Венчание - Галина Дмитриевна Гончарова

А еще документы вывезти, ценности разные, кладовые вскрыть, посмотреть, чем поживиться можно. А что? Орден, считай, мертв, а Филипп жив.

Версия?

— И священника обязательно туда привезти. Когда это и правда кара божия, надобно освятить место нечистое.

Придворные закивали. Филипп прогулку прекратил, отправился к себе, приказал лекаря позвать. Пусть руку перевяжут… что за роза у него такая растет? Сволочь, а не роза! Да, и куст этот — срубить! Чтоб неповадно было.

* * *

Поздней ночью лежит король в своей кровати. И то ли снится ему, то ли взаправду все происходит.

Открывается дверь спальни, человек входит.

Как он во дворец попал, как мимо людей прошел⁈

Не знает Филипп.

Фаворитку свою толкнул — та и глаз не открыла, не охнула даже. А там и сам Филипп двигаться уж не может.

Стоит рядом с ним старик, смотрит сурово. На стрике балахон из простого полотна, на ногах непонятное что-то… где ж король лапти мог увидать?

На плече старика ворон сидит, смотрит недобро.

И под взглядом птичьим, умным, чувствует его величество себя червяком. Сожрут — не подавятся…

Сказать хочет, а не идут слова, шевельнуться бы — да сил нет…

Молчит старик, кажется, вечность уж молчит, Филиппа ужас прошиб едва не до медвежьей болезни. А потом заговорил Велигнев, тихо-тихо.

— Не надо тебе на Россу лезть, государь. Протянул туда руки магистр Родаль, тут его и смерть нашла, безвременная. На твоей земле его замок стоял, ну так радуйся. Все, что им принадлежало, твое будет. А сам не лезь туда более…

Филипп спорить и не собирался. Как-то так убедительно у старика получалось… не обмочиться бы! Куда там спорить!

— Ты меня, государь, не забудешь. А чтобы верил, что не видение я, не морок…

Махнул рукой старик, ворон с его плеча сорвался — и в стену влетел.

Не разбился, нет. Только на мраморе белом черное пятно отпечаталось.

Ворон.

Крылья видно, перья… поневоле Филипп зажмурился, а когда глаза открыл, никого уж и рядом не было. И руки-ноги слушались.

Тут уж король так заорал — балдахин едва не рухнул.

Стража вбежала, фаворитка с кровати слетела, король орет, ногами топает, суматоха поднялась… и было, было, отчего ей подняться. Потому как в спальне королевской, на панели из драгоценного золотистого ромского мрамора и правда черный ворон отпечатался.

А старик?

Искали…

Не нашли ни старика, ни другого следа его. А ворон остался. Подумал Филипп, да и переехал в другую спальню. А эту закрыть приказал.

И… о мыслях своих он тоже как-то позабыл. Думал он ранее жену Бориса отравить, свою племянницу ему подсунуть, а тут и раздумал да резко так. Найдет он, куда девку пристроить, а туда — не надобно! Вот просто не надобно…

Не слабость это! Просто захотелось! Или кто-то решит с королем спорить⁈

* * *

Велигнев шел себе спокойно, песенку насвистывал.

Ворон на плече сидел, покачивался при движении, когтями держался. Недоволен был — чего это еще такое? Его мороком разных всяких пугать⁈

Ладно уж, потерпит он ради хозяина! Подождет.

А покамест на Россу они возвращаются.

Домой.

Счастье…

* * *

Руди по сторонам смотрел с грязной телеги.

Позорной телеги.

Кто бы мог подумать, что так вот все кончится? Все будет…

Телега.

Дорога к лобному месту.

Палач, который уже ждет….

Легкой казни не будет, не пощадил Борис. Руди почти и не пытали, он все сам выложил, а вот помирать он будет больно.

На колу.

Несколько дней. Кол с перекладиной будет, чтобы не сразу умер Истерман, а палачу приказано его поддержать, чтобы помучился подольше. Когда Руди об этом узнал, с ним истерика случилась, кричал он, бился, пытался голову себе о стену разбить — не получилось ничего. Палачи у Бориса опытные, жестокие.

А казни растянутся надолго. Может, дней на десять. Первым он умрет, а потом каждый день рядом с ним будут другие умирать.

Пауль Данаэльс. Боярин Фома Мышкин — знал он, что доченька его затевает, знал, не остановил. Кое-кто из рыцарей. Еще бояре — много кто в заговоре замешан оказался.

И милосердия не будет.

Не пощадит государь, у него жена ребенка ждет, и ради них он всю гнилую поросль выполет.

Старался Руди себя в руках держать, а только когда телега к помосту подъехала, не выдержал, в истерике забился, почти на руках его на помост внесли, вшестером прижимали, чтобы не вырвался.

А потом…

Потом было очень много боли. И жалеть Руди было некому, разве что кидаться в него запретили. Но это не из милосердия, а чтобы сознания не потерял, или не убили раньше времени.

Истерман прожил еще почти два дня. К тому времени на площади еще восемнадцать кольев стояли.

* * *

— Уезжаешь?

Не подружились Борис и Божедар, а все ж государь не против был богатыря при себе оставить. Надежный он. И не предаст.

— Прости, государь. Тесно мне тут, душно.

— Когда позову — придешь на помощь?

— Дай Род, государь, не понадобится тебе моя помощь. А коли позовешь — приду.

Борис с руки перстень с лалом снял, богатырю протянул.

— С этим кольцом тебя в любое время ко мне пропустят.

Доверие.

И взаимопомощь. То, что мужчины друг другу предложили. Столкнулись в Великом Нево сом и щука, переглянулись, да и поплыли себе в разные стороны. Нечего им делить, разные они.

И мужчины разошлись.

Божедар на коня вскочил, уехал.

Борис в покои вернулся, жену обнял. Устя даже и спрашивать не стала.

— Тяжко богатырям среди суеты да колготы нашей, не по их плечам интриги да подлости.

— И то верно, Устёнушка… посиди со мной.

Устя к мужу прижалась покрепче и молчала. Рядом они, теплом делятся, греются друг об друга, как два птенца в одном гнезде, и не надо им сейчас ничего более.

Рядом беда прошла, смертная лютая… осознают они это сейчас и жизни радуются.

И хорошо им рядом. Так родными и становятся по-настоящему, душами врастают, сплетаются…

* * *

— Неспокойно мне, матушка.

Металась Машенька по комнате, то к окну подойдет, то к двери, то опять к окну.

Неспокойно ей, страшно. Но не ворчала боярыня Татьяна. Поймала чадо, по голове ее погладила ласково.

— Спокойнее будь, Машенька, маленький тоже волнуется.

— Матушка! Илюша там! А я…

— А за тебя и Вареньку спокоен твой