Игра титанов: Вознесение на Небеса - Хейзел Райли

Моё общежитие тоже пустое и укутанное тишиной. Быстрый взгляд на часы на моём запястье даёт исчерпывающий ответ: два часа ночи, сессия. Бодрствуют только те, у кого проблемная семья и навязчивые экстремальные игры.

Но за несколько метров до моей комнаты Гермес трогает меня по плечу и показывает вперёд.

Хайдес.

Он сидит на полу, прислонившись спиной к моей двери, длинные ноги вытянуты. Голова запрокинута, глаза закрыты, но я уверена — он не спит. Выдаёт его настороженная поза.

И точно: стоит нам издать хоть малейший звук, он резко поворачивается к нам. Сначала его глаза находят меня. На лице, полным тревоги, расцветает облегчение. Губы расплываются в слабой улыбке.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, поражённая.

— Жду тебя. Уже два часа.

Я поднимаю брови:

— Я тебя ждала. В твоей комнате. Уже два часа.

Мы замираем, глядя друг на друга. Какова была вероятность, что так выйдет?

Гермес уже на шаг позади меня; он развеселён, но качает головой и вздыхает:

— Вам вообще кто-нибудь говорил, что можно просто писать друг другу сообщения и договариваться, где встретиться?

Хайдес одним плавным движением поднимается на ноги и бросает брату хмурый взгляд:

— Ладно, Герм. Спасибо, что её проводил. А теперь иди спать. Спокойной ночи.

Гермес мне подмигивает:

— Спокойной ночи, Дива. — И, прежде чем уйти, лезет в карман и достаёт цветной квадратик.

Презерватив падает к моим ногам. Я смотрю на него в недоумении. Потом поднимаю глаза на Гермеса:

— Герм.

— Что? Одного мало? Ладно, — фыркает он. Швыряет ещё три. — Четыре подойдут? Сразу говорю, Хайдес, потом вернёшь. Не могу же я постоянно вас снабжать.

Я уже давлюсь смехом. Прижимаю ладонь ко рту, чтобы не разбудить кого-то. Нас и так тут все ненавидят из-за музыки Ареса.

Хайдес проводит рукой по волосам:

— Спасибо, Гермес. А теперь уходи, пожалуйста.

Он посылает нам воздушный поцелуй и ускакивает прочь. Но, дойдя до конца коридора и сворачивая за угол, орёт:

— Хорошего траха!

Я прячу лицо в ладонях на несколько секунд, а потом наклоняюсь, чтобы собрать упаковки презервативов. В поле зрения появляются другие руки. Хайдес забирает их у меня и прячет в карман, ничего не говоря.

Я медленно поднимаю голову, пока наши взгляды не встречаются. Его выражение такое серьёзное, что я сглатываю. Не потому, что боюсь, что он злится, а потому, что от того, как он на меня смотрит, у меня подкашиваются ноги от желания поцеловать его.

Но я не могу пошевелиться. Мозг посылает сигнал мышцам — они остаются неподвижными, застывшими под серыми глазами Хайдеса. Это он делает первый шаг. Кончиками пальцев он гладит мою щёку — лёгкое, мимолётное прикосновение, от которого меня пробирает дрожь:

— Как ты?

— Точно так же, как ты, — говорю я.

Его улыбка наполовину похожа на гримасу:

— Тогда мне жаль.

Я раскрываю рот, чтобы возразить, но его руки уже обрамляют моё лицо, и он прижимает меня к стене, следя, чтобы не причинить боли. Его тело прижимается к моему, и я оказываюсь запертой — хотя, если честно, мне это и не нужно.

Хайдес упирается лбом в мой, его горячее дыхание обдаёт меня:

— Я снова и снова вижу, как вы с Аресом целуетесь, Хейвен, — признаётся он. — Смотрю сейчас на твои губы и не могу не думать о его губах на них. Это грёбаная пытка.

— Я…

Большим пальцем он касается моей нижней губы:

— Хейвен, я хочу целовать тебя часами, пока не сотру с твоих губ его вкус. Хочу целовать тебя, пока ты не забудешь, что значит целовать кого-то, кто не я.

— Мне не нужно, чтобы ты заставлял меня что-то забыть, — успокаиваю его.

Он криво улыбается:

— То есть ты не хочешь, чтобы я тебя целовал?

Я тянусь, чтобы стереть расстояние, между нами, но Хайдес отворачивает голову, и мои губы лишь скользят по его челюсти.

— Это не смешно, — ворчу, как ребёнок.

Он легонько щёлкает меня по щеке и украдкой косится на мои часы:

— Поздно. Почему бы тебе не лечь спать, а мы поговорим завтра? Полагаю, ты вымоталась после всего, что случилось этой ночью.

Стоит ему попытаться отстраниться, как я хватаю его за свитер:

— Нет, я не устала. Останься. Со мной. Я хочу поговорить сейчас. Никакого «завтра».

Он проводит указательным пальцем под моим глазом — по всей длине, задумчиво:

— У тебя два огромных синяка под глазами — ты слишком долго нормально не спишь. И лицо у тебя измученное, Хейвен. Я должен поступить правильно и отправить тебя в кровать, но если ты просишь остаться таким голосом и с такими глазами… Я…

— Я не усну, пока мы не поговорим.

Хайдес вздыхает и отходит. Я позволяю — знаю, что убедила его. Он оглядывается и садится на пол, жестом приглашая меня.

Я ещё не готова лезть в историю про Ареса и Персефону… Поэтому задаю вопрос, который гложет меня с восьмого января:

— Как твои родители замяли убийство Афродиты?

Его поза мгновенно каменеет при воспоминании о сестре. Он берёт мою руку и сжимает в своих ладонях:

— Самоубийство. С фальшивым диагнозом депрессии, подписанным психиатром, которого знает Кронос.

— Но ректор Йеля… Почему никто не узнал, что она умерла на крыше корпуса?

— Хейвен… — он вздыхает. — Ты удивишься, если я скажу, что ректор Йеля не раз ужинала у моего отца? Они знакомы много лет.

— Нет, не удивлюсь, — признаю.

— А если скажу, что у него друзья и в попечительском совете?

Я фыркаю:

— Боже, да сколько же людей знает твой отец? У него связи везде?

Моя ирония мало что меняет: Хайдес остаётся серьёзен, глядя на меня:

— Везде, Хейвен. Ты не представляешь, сколько «друзей» покупается за деньги.

Представляю — ещё как. Но молчу. Закрываю глаза и позволяю ему гладить тыльную сторону моей ладони. Когда всё-таки смотрю, отслеживаю линию его профиля. Застреваю на губах. И в голове вспыхивает картинка: другая девушка целует его.

Пальцы сами собой сжимаются в кулак — тот самый, что лежит у него на коленях. Хайдес и бровью не ведёт; мягко разжимает мой кулак и расправляет пальцы.

— Спустя год после лабиринта… — шепчет он, голос предательски ломается. Он прочищает горло. — Через год после того, как я заработал шрам в лабиринте, родители повезли меня в частную клинику в США, чтобы убрать следы. Кожа была… непереносимая. По крайней мере, так они говорили. Врачи советовали подождать ещё несколько лет — я был слишком мал. Они