Игра титанов: Вознесение на Небеса - Хейзел Райли

Я опускаю голову и уставляюсь на свои ступни. Мне страшно пошевелить ими даже на миллиметр: ощущение, будто подо мной нет ничего устойчивого, вымораживает до костей.

Я не знаю, от кого ждать признания. От Ареса — после всего, что мы пережили? От Хайдеса — потому что он меня любит? Или — ни от кого? А если оба умолчат?

— Я ничего не скрываю, — повторяет Арес таким неуверенным тоном, что меня ещё сильнее клинит. — И даже если бы — думаю, Коэн предпочла бы услышать секрет своего великого любовь-любовь Малакая. Не так ли?

Увы, так. Но рациональная часть мозга понимает: что бы ни скрывал Хайдес, это не может быть тяжелее, чем у Ареса. Хайдес не ошибается. А если ошибается — за этим всегда стоит причина. Всегда стояла. И сегодня тоже будет. Поэтому я ловлю себя на том, что жду признания от Ареса.

Аполлон легонько пинает табурет — вся виселица вздрагивает, вместе со мной. Хайдес оказывается у него вплотную раньше, чем я успеваю заметить движение. Хватает Аполлона за ворот.

— Ты там совсем рехнулся?

Аполлон отталкивает его ладонями в грудь. За спиной у Хайдеса возникает Афина, берёт его за руку.

— Оставь. Смотри: она всё ещё здесь, цела. Спокойно, — шепчет, осторожно оттягивая его назад — так, чтобы он не заметил.

Я ищу глазами Ареса среди Лайвли:

— Пожалуйста, скажи, — выдыхаю. Не уверена, слышит ли он, и сможет ли прочитать по губам.

Арес мотает головой:

— Прости, Коэн.

Сердце делает пропуск. Я не боюсь, что Хайдес промолчит. Он заговорит — я знаю. Ошибся тот, кто промолчал, — Арес.

— Коэн, если заговорю я — ты меня возненавидишь навсегда, — голос Ареса просачивается в мои мысли и возвращает меня в реальность. — Если — Хайдес, ты его так или иначе простишь. Ты всегда его простишь. И будешь любить дальше. А я, если скажу, потеряю даже твою дружбу. Это всё, что у меня осталось.

Я сглатываю с трудом.

— Сознаёшь, что сейчас всё только усугубил? — осаживает его Зевс.

Арес его не слышит. Его взгляд пригвожден ко мне и не собирается уходить.

— Нет. Не усугубил. Я был честен — насколько умею и насколько могу. Коэн знает, что больше — невозможно.

Хуже всего то, что я его отчасти понимаю. Но горечь разочарования не отпускает.

Аполлон хлопает в ладони:

— Итак, Хайдес, твоя очередь. Ты скажешь — или нет?

По бокам с ним стоят Гермес и Афина. Оба что-то шепчут: один в левое ухо, другая — в правое. Не думаю, что он слушает хоть кого-то. Он поднимает лицо мучительно медленно и длинными шагами идёт ко мне. Братья держатся на расстоянии — словно им страшно.

— В день, когда Ньют приехал на Олимп, — бормочет он. Аполлон жестом велит громче. Хайдес повторяет: — В тот день ты попросила меня отвести тебя в зал, где я обычно тренируюсь там. Помнишь? Ты даже дралась с Аресом. Потом мы остались вдвоём и поссорились — я ревновал. И ушёл, оставил тебя одну на несколько часов.

Конечно, помню. Я тогда вырубилась на полу, у боксёрской груши. А проснувшись, нашла поднос с ужином и записку от Хайдеса. Потом встретила Кроноса со скрипкой — и дальше всё покатилось под откос. В тот день Ньют и угодил в лабиринт.

— Пока мы были порознь, я был с… девушкой, которую мой отец называет Персефоной.

Я не реагирую. Я дала себе слово — дослушать. С Хайдесом за любой «не так» всегда есть «почему так». И сейчас будет. Это не то, чем кажется.

— Продолжай, — прошу. Чем дольше он тянет, тем больше времени у моего мозга гонять эту фразу по кругу и мучить меня.

— Я не хотел, — уточняет он. — Это она меня нашла. И я… не смог выгнать её. В конце концов, она была важным человеком из моего прошлого. У меня не было…

— Ближе к делу, — обрываю холодно. — Что именно ты должен мне сказать, Хайдес?

— Она меня поцеловала.

Она. Меня. Поцеловала.

Слова забивают голову. Крутятся, наслаиваются, пока не превращаются в кашу.

— Я оттолкнул её, — Хайдес уже прямо передо мной; я даже не заметила, как он подошёл. — Клянусь, Хейвен. Я на секунду застыл — просто от неожиданности, — но через мгновение отстранил её. И ушёл. Ты должна мне верить.

Я медленно киваю, радуясь хотя бы этой крошечной отдушине.

— Если ты так и отреагировал… почему ты мне ничего не сказал? Почему не рассказал, если это ничего не значило?

— Потому что в тот же день твой брат вошёл в лабиринт. Потом ты разозлилась на меня. Едва разговаривала. Что мне оставалось — ещё и этим тебя грузить?

— Мог сказать позже. Возможностей у тебя было полно, Хайдес, — напоминаю. Отворачиваюсь. — Боже, от одной мысли у меня кровь кипит.

Как я ни держу себя в руках, ревность расплёскивается повсюду — как будто её держали в стеклянной банке, а я только что запустила эту банку в стену. Это нелогично. Хайдес её оттолкнул. Первая поцеловала она. И раз Аполлон не возражает, значит, Хайдес не врёт.

— Хейвен… — Хайдес что-то говорит, но до меня долетает сплошной шум. — Это больше никогда не всплывало, потому что для меня это настолько ничтожно, что я, чёрт возьми, даже забыл, что это было. Вот насколько «важно». Меньше нуля.

Я уставляюсь себе под ноги. Для начала мне нужно слезть с этого эшафота. Чем дольше смотрю вниз, тем меньше уверенности, что он выдержит мой вес. Впиваюсь взглядом в деревянный куб под ступнями, щурюсь, изучая. Как он может казаться таким шатким — и при этом не складываться? Слишком уж хлипко. Как он вообще выдержал Хайдеса? Что-то не сходится.

— Хайдес, — зову, — подсвети мне кроссовки телефоном. Кажется, шнурок развязался.

Все затыкаются. Я и сама понимаю, что это прозвучало странно.

— Такая реплика — это прямо Лиам, — говорит Гермес и хлопает себя по лбу. — Чёрт, надо было всё снять и показать ему.

Я сдерживаю улыбку. Адреналин льётся по венам непрерывно, с каждой секундой сильнее. Хайдес подсвечивает мне ноги, и, как я и знала, со шнурками всё в порядке. Мне это было нужно для другого. Получив подтверждение, я решаю — открыть ли остальным или оставить при себе.

В итоге выбираю первое. Хайдес снова принимается объяснять историю с Персефоной.

Я глубоко вдыхаю:

— Аполлон, выбей мой табурет.

Глаза Аполлона распахиваются. В его выражении есть что-то фальшивое. Или это я уже настроила