Ангел с разбитыми крыльями - Янина Логвин

на берегу моря, похожий на крепость, где после моего красивого, яркого детства всё казалось бесцветным и мрачным. Даже старый сад за высоким забором, когда инок Сержио, заперев за нами железные ворота, вёл меня сквозь него к каменным ступеням, показался огромной и страшной дворнягой, ощетинившей в мою сторону сухие ветви и коряги.

Сад моего деда выглядел совсем иначе. Там были светлые дорожки, лужайки, беседки и фонтан. На причале у озера стояли белые лодки. Цвели красивые розы, олеандр, лилии. А из розовой бугенвиллеи садовник Алонзо соорудил пышную арку, которая так нравилась моей маме. Я любил проноситься под этой аркой на своем велосипеде и бегать наперегонки с нашими собаками — кудрявым лаготто Уго и таксой Спагетти.

Нет, мне здесь решительно не нравилось!

— Я хочу домой.

— Твой дом теперь здесь. Я твой отец.

— Нет, мой папа умер! Они убили его!

— Какие у тебя дьявольские глаза. Должно быть, твоя мать согрешила и сейчас в аду. Я буду называть тебя Рино. Ты тоже грешен, сынок.

— Нет, я Адам!

— Ты забудешь. Вы все забываете. Я отныне твой единственный родитель.

Только своевольный ребенок, избалованный любовью семьи и окружения, после всего ужаса пережитого смог бы повторить в лицо высокому человеку с белыми волосами своё имя и слово «нет». Я был таким ребенком, поэтому смог.

И повторял потом ещё много раз, хотя тогда инок Сержио и заставил меня поверить, что прошлого больше не существует.

— Глупец! Адама больше нет, он утонул в реке! Если злые люди узнают, что ты жив, они найдут и убьют тебя! Они ещё долго будут искать тебя, потому что ты видел их лица и знаешь грязный секрет. Но ты забудешь, всё забудешь! И это я спасу твою душу!

В тот день инок Сержио впервые избил меня так, что из носа и уха пошла кровь. А я узнал, что таких «сыновей» у моего нового родителя ещё восемь.

***

Двадцать два надгробия с крестами на дальнем холме в заросшем саду. Столько я насчитал, когда понял, откуда эти надгробия вырастают и кто в них лежит.

Инок Сержио самолично строгал доски и шлифовал дерево, оглаживал его мозолистыми пальцами и красил кресты в чёрный цвет. Каждый день мы должны были ходить и омывать эти кресты голыми ладонями, по очереди окуная руки в принесенное с собой ведро с водой. А потом читать молитвы, стоя на коленях на голой земле, пока инок Сержио следил за нами с розгой в руке.

Повернутый ублюдок и садист.

Когда зимой с моря дул штормовой ветер, одежда промокала насквозь, и некоторые из нас падали без сил.

Я так никогда и не назвал его отцом.

Он заставлял нас учить латынь, читать духовные книги и петь псалмы его собственного сочинения, каждый из которых был отмечен печатью безумия. Заставлял нас готовить еду, стирать его одежду и спать на земляном полу, щедро выделив каждому тонкое одеяло, пару досок и плетеную циновку, под которую нам разрешалось подкладывать пучки сухой травы.

Этих пучков на всех не хватало, и зимой часто возникали драки. Здесь я узнал, что голодные и обездоленные дети дерутся с особой жестокостью и порой убивают, и если я хочу выжить, мне придется стать сильным, чтобы защитить себя.

Но прежде постараться не сдохнуть от холода.…

Семнадцать лет назад…

Я помню солнечное утро, перевернутый тапок на ковре, в который засунут чёрный нос Спагетти, и свою белую постель.

Она ещё долго будет мне сниться, теплая и уютная, с пуховой подушкой и хитрым Уго, забравшимся на мое одеяло, как сказочная фантазия, которая неизменно исчезнет, стоит открыть глаза.

Когда ты ребенок, воспоминания сохраняются в памяти, как отрезки кинопленки или нарезка снимков, никакой хронологии, просто момент «от» и «до».

Вот тебе восемь. Ты уже не сопливый малыш, умеешь читать и писать. Бегаешь быстрее всех одноклассников, и в последний раз, когда летел в самолете, тебя уже не тошнило, как ещё год назад, когда ты выблевал черничный йогурт себе на ноги раньше, чем успел дернуть маму за руку и сказать, что тебе плохо.

Да, ты счастливый ребенок, у тебя есть мать и отец. И даже дед, который живет в красивом белом доме с садом. И ты не понимаешь, почему его считают грозным, а взрослые мужчины уважительно обращаются к нему «Дон», ведь он такой добряк и балует тебя вниманием и подарками. И когда ты бежишь мимо него к машине, он подхватывает тебя и запросто подбрасывает в руках, потому что ещё сильный мужчина. И потому что следующий сопливый малыш, которого он сможет баловать, появится у мамы только весной.

— Так что терпи, Адам. Ты пока мой единственный внук!

Малыш? Откуда он знает? Ведь до весны ещё так далеко.

И откуда я знаю, что это воспоминание обо мне? С годами оно истончается и бледнеет, становится похожим на сон. Но я знаю. Потому что вторая часть этого сна с годами становится только ярче. Горит алым клеймом боли.

И я по-прежнему там.

Дед целует меня в щеку и просит мою красавицу-мать не баловать внука уж слишком на прогулке. Потому что я расту непослушным и своенравным мальчишкой, перенявшим его характер. И вообще-то неплохо бы меня держать в строгости. На что моя мать смеется и берет меня за руку.

Она американка ирландского происхождения. Я не очень понимаю, что это значит, просто знаю, что она смешно говорит на итальянском и когда приезжает к деду, они с отцом подшучивают над ней. Мы не виделись с родителями целый месяц, папа уже завел в машине двигатель, взял свою рабочую фотокамеру, и мне ужасно хочется поехать с ними на прогулку.

Я помнил, что моя мать красива. Но для ребенка понятия идеала не существует, любая мать красива в своей истинной любви. Ты просто любишь и очень скучаешь, потому что они с отцом часто улетают на съемки. Иногда и меня берут с собой. Но мне это не нравится, там шумно и многолюдно, и гораздо интереснее оставаться с дедом в его красивом доме, играть с собаками, гонять на велосипеде и видеться с новыми школьными друзьями.

Мы поехали в огромный парк аттракционов на отцовской машине. Стояла теплая осенняя погода, было так солнечно и радостно на душе, как больше никогда не будет в моей жизни.

Я что-то просил и мне это обещали. Я говорил с родителями, не замолкая, и помню, как сладко пах душистыми цветами светлый шарф